правде над бедными жёнками и сдал его до царского указа под строгий пристав Петру Бекетову, стрелецкому и казачьему голове, человеку уважаемому властью, смелому землепроходцу. А бродил Бекетов с казаками аж в Якутскую землю, основал Братский острог, строил крепостцы по рекам Селенге и Шилке, ходил походами за государевым ясаком в мунгальские края, обследовал Амур, рисовал толковые чертежи новых пахотных и зверообильных землиц. А при том был справедлив и добросердечен.
Сидя у Петра под стражей, Струна время даром не терял, много писал всякого государю-патриарху через Бекетова о том, что сосланный Аввакумко не стал тише, а всяко дерзко поносит власти, что его, Струну, выпорол бесстыдно в церкви за то, что он, Ивашка Струна, денно и нощно блюдёт в сохранности добро епархиальное и вседённо зорко глядит за порядком в отправлении служб по новым служебникам, а он, Аввакумко Петров, поносит новые служебники, плюётся, яко верблюд да в клочья рвёт слова Божии. А ещё не по чину ходит по граду Тобольску с посохом епископским, с яблоком вызолоченным, ходит важно да посохом тем прихожан в кровь бьёт.
Прочел сие Бекетов, казацкий голова, и для порядка передал челобитную воеводам. Прочли и воеводы, да усомнились в правдивости и положили донос в «долгий ящик», небось приедет из Москвы архиепископ Симеон, он и рассудит дела своей епархии, а тут своих мирских дел не разгрести. Даже патриарший приказной Григорий Чертков махнул рукой, мол, Струна один, не по совету состряпал опасный донос, так пусть, собака, один и отбрёхивается за свою кляузу. Сказано ж было: звони, да не зазванивайся, эво сколь огульного наплёл.
А в декабре вернулся Симеон и скоро позвал к себе Аввакума. Видел протопоп, что шибко чем-то опечален владыка, спросил:
– Знать, что-то совсем уж неладное в Москве деется?
Симеон хмуро пошутил, мол, Москва тебе издали кланяется, а вот грамотки любезной не передала, побереглась, как бы в дороге не затерял. А печален оттого, что познал на себе Никонову подозрительность: давно ли патриарх предлагал быть справщиком церковных книг, а нонича и на соборе присутствовать не велел, а поставил жительствовать с другими неуступчивыми в споре о вере в Пафнутьев монастырь. Собор же, на котором усердствовал греческий патриарх Паисий, окончательно узаконил все реформы друга Никона. Сразу после этого все допущенные и устраненные от заседаний собора получили в руки по новому «Уложению» и были выпровожены в свои епархии.
– В такую пору хорошо от Москвы быть подале. Там суд не в суд, там Никон самовлавствует, пока царь Польшу воюет. А уж как патриарх над Думой проказничает: бояре думные ждут его на сенях долго, а он сидит один в Крестовой, не зовёт их, мурыжит по два-три часа, а когда взрёвет, яко зверь, то не стоя встречает и провожая тож сидит, чем бесчестит родовитых бояр и князей. Сам всех судит, сам всё рядит. Царского тестя Милославского за какую-то малость посохом в брюхо из палаты потолкал, стольников по монастырям с семьями ссылает каяться во грехах, каких ни есть. Матвеева, дядьку царского, во льды северные на Мезень тюленить отправил. Князя Хованского за смелые слова о себе посмел высечь. Как очумленная, живёт Москва, а она, чума-то настоящая, и впрямь по окраинам объявилась. Поговаривают – это бич Божий за послушание никоновской ереси. Чего и ждать-то ещё.
Аввакум сидел, придавленный новостями, молча кивал, думал, что и вправду здесь, в Тобольске, куда потише. Симеон кончил сказ про Москву, спросил:
– А и у тебя тут мятеж был? Показывал мне Струнины доносы воевода. – Симеон улыбнулся и улыбка подтеплила его добропородистое, с легкой горбинкой на носу, опечаленное лицо. – Ну, сверзился он на мою голову!.. Сказывали, ты штаны варнаку порвал?
– Ну, поколотил маненько, – поморщился, досадуя на такой грех, Аввакум. – Непочем было ему в Вознесенский собор во время службы вваливаться с оравой похмельной да дьячка моего Антония, за браду сцапав, власы драть да словесами бесчестить, мол, вор Антошка, из Софийского собора деньги кружечные и свечи крал. Всякое клепал на невинного.
– Воистину – варнак, – подтвердил Симеон. – Рукосуй и блудник этот Струна, а вот прибыл к нам по грамоте патриарха, видать, очень нужной он ему человек. Ну, да пред Богом все равны. Станется и ему по делам его. Я тут в моём архиерейском доме за время его правления обнаружил воровства всякого и кражи много. Уж за одно пребеззаконное дело, сотворенное над жёнками, велю арестовать татя. Слышно, бедная мати умом тронулась, а дщерь от кнутобойства обезножела, ползает по избе, а отец над нею кровосмешение творит. Откупился отец-грешник от Струны, да от Бога никаким серебром не откупишься.
– Струна посажен светской властью под пристав Петра Бекетова, – напомнил Аввакум.
– Струна – дьяк и подлежит архиепископской власти и Божьему суду, – возразил Симеон.
И немедленно пошел в воеводскую избу предъявлять права церкви на своего служителя. Однако воеводы стали отказываться, дескать, сидит со «словом и делом государевым» и трогать его до царского указа неможно. И никакие доводы архиепископа по поводу беззаконного прощения Струной отца-блудника не действовали. Большой воевода князь Хилков больше молчал, видно было – сомневался и непрочь был выдать дьяка на суд архиепископа, но меньшой воевода князь Гагарин-Посной противился, что-де ещё патриарх Филарет знал о свободе нравов в далёкой Сибири и писал об этом: «там поимают за себя в жены сестры своя родные и двоюродные, а иные и на матерь свою и на дщерь блудом посягают и женятся на них». И велел отлавливать по городам и весям всех гулящих жёнок и ссылать в сибирские края, где выдавать замуж церковным браком.
– Ты, владыка, мужика за кровосмешение суди, как знаешь, – выговаривал Гагарин-Посной, – но ведь Струна-то сам никого не смесил.
– Он закон Божий с беззаконием смесил. Уродов из невинных жёнок за мзду сатанинскую сотворил. Дьякон и проклятия достоин и отлучения от матери-церкви.
Но упёрлись воеводы, уж очень велика была сила «слова и дела государева», объявленного Струной. Никак не могли припомнить, чтоб, отлучив от церкви, ставили на суд царский. Всегда наоборот бывало. А то что ему царской кары бояться, ежели он Бога лишен.
– Потому-то и не смеет слуга Божий и мига единого ложью жить! – притопнул, осердясь, Симеон и покинул воеводскую избу, направляясь к жилищу Петра Бекетова. Видели в окошко удрученные воеводы, куда и зачем он направил стопы свои, но более вмешиваться в дела священнические никак не стали.
– Да Господь с имя со всеми, – отмахнулся Хилков. – То их управа, а у нас своя.
Казацкий голова Пётр
