— Гримерше дам три рыбины, костюмерше дам пять. Рыбникову Кольке тоже.
— Давай хоть поджарим что‑нибудь, — говорю я.
— Ну, ты возьми, конечно, сколько хочешь.
Я начала ее чистить. Сколько я перечистила рыбы за свою жизнь, трудно вспомнить! Коля знал, что я особенно люблю головы. А он сам не любил рыбу вообще. Я жарю, а он не ест. Зато очень любил смотреть, как я разделываюсь с этими головами. Он говорил:
— Да ешь ты у меня.
— Зачем, я лучше пойду к себе, — возражала я.
— Нет, ешь здесь, ты так вкусно ешь…
Я сыграла восемь жен Крючкова— таких разных женщин, разного возраста, разных сословий, одни его любили, другие били. И всегда он был прекрасным, неповторимым партнером, настоящим другом…
Я одно время очень много работала с замечательной актрисой Сухаревской, мы с ней приготовили концертные номера. Но Лиля, до того как сделала операцию, плохо слышала. И когда мы стояли на расстоянии на сцене и у нас был диалог, я боялась, что она не услышит конца моей реплики. Но она все чувствовала, как бы ловила атмосферу. Только однажды «наступила» на мой текст. И после этого я всегда торопилась, чтобы успеть сказать, потому что боялась: вдруг она вступит не вовремя.
Лиля Сухаревская — человек очень неожиданный, очень своеобразный, ни на кого не похожий, со многими странностями. Она была необыкновенно предана своей профессии, ради нее могла пойти на все. Впрочем, был один случай, когда она не смогла преодолеть себя.
Это произошло в парке, в летнем театре, в «раковине». В свое время их было очень много. Мы играли с Лилей ка- кую‑то сцену. Вдруг под «раковину» залетела летучая мышь — на свет. А Лиля их боялась, она вообще боялась мышей и еще всяких насекомых. Итак, залетела огромная летучая мышь и стала метаться по сцене. Лиля до такой степени испугалась, что закричала, вытаращила глаза и, не зная, что дальше делать, спряталась под стол, под скатерть. Кто‑то из зрителей выскочил на сцену и стал ловить эту мышь. В зале поднялся хохот. Одним словом, сцена оборвалась, и мы доиграть ее не смогли.
А вообще‑то Сухаревская была такая тонкая актриса! Когда она играла Софью Ковалевскую— кружева плела. Я часто смотрела ее спектакли. Кто‑то ее не принимал, но она была необыкновенно творческий человек. Позже она исправила свой слух и уже хорошо слышала.
Мне кажется, Лиля ушла из жизни не столько из‑за болезни, сколько из‑за невероятной душевной тоски по Тенину. У них были такие трогательные отношения, они так любили, так преданы были друг другу, так духовно и творчески близки. Он удивительно просто принимал все странности ее характера, оригинальность ее образа мыслей. Я видела, как он смотрел на нее: восторженно, влюбленно и в то же время строго. При всем при том у них были свободные отношения, каждый был волен вести образ жизни, который ему нравился.
Помню, однажды Лиля играла «Драму» Чехова с Севой Санаевым. Открывает папку — там должен был лежать текст дурацкой пьесы, которую написала ее героиня, а Лиля должна была его читать — текста нет, реквизитор забыл его положить. Лиля замолчала, побледнела — в зале шорох, недоумение. Наконец, после долгой паузы, она прошептала: «Занавес». Разъяренный Тенин ворвался за кулисы с криком, с матерной бранью.
— Как ты могла, — орал он, — как ты могла не проверить, все ли на месте, прежде чем выйти на сцену?
В этом его гневе чувствовалась такая забота о ней и такое их единение в преданности искусству Тенин был очень хозяйственным, все делал своими руками: реквизит, камины, люстры, обувь, мебель. Всю жизнь он собирал книги. Целая комната в их квартире полностью была отдана его уникальной библиотеке — стеллажи стояли в несколько рядов. Он сам составлял каталоги, заполнял библиотечные карточки. После его смерти — согласно завещанию — книги были отданы Союзу театральных деятелей.
Сева Санаев был долгие годы моим надежным партнером на сцене. Мы играли с ним в концертах сцену из «Жучки». Всегда с неизменным успехом. Санаев — хороший актер, но в чем он был истинно неподражаем, так это в искусстве пародии. Он мог изобразить (и охотно изображал) кого угодно: Герасимова, Бондарчука, Крючкова. Весело, остроумно и так похоже, что его персонажи не только не обижались, но, наоборот, просили: «Сева, ну изобрази меня…»
И первыми начинали заливисто хохотать.
Еще Сева необыкновенно артистично и очень смешно рассказывал анекдоты и был незаменим в любой компании. Злые языки говорили, что именно за это его избрали одним из секретарей Союза кинематографистов, но Сева относился к своим обязанностям очень серьезно и любил повторять: «Главное, я кристально честный человек», и это была правда. Ему очень повезло с женой, женщиной умной и тонкой. К Севе она относилась абсолютно трезво, объективно (может быть, поэтому в кинематографической среде считалась не совсем нормальной). Долгие годы она страдала от его пьянства, но, слава Богу, после инфаркта Сева бросил пить раз и навсегда. Оба они почему‑то в штыки восприняли замужество своей дочери Лели, и лишь изо дня в день крепнущий талант Ролана Быкова смягчил их сердца.
Ах, как талантлив, как бесконечно, непредсказуемо, стихийно, взахлеб был талантлив Ролан! Константин Наумович Воинов его обожал и старался пригласить в каждый свой фильм. Он ему почти не делал замечаний. Наоборот, давал полную волю. И Ролан играл каждый раз по — новому, неповторимо. Его не все любили, но талант его признавали все. Как рано он ушел…
К сожалению, наше время диктует свои условности, свои привычки. Мы живем в бешеном ритме, в бешеном темпе и невольно этому поддаемся. Ведь в жизни мы сейчас не разговариваем, а просто болтаем. Обратите внимание, что сейчас никто, как правило, не договаривает фраз. В XIX или в начале XX века не только дворяне, но и люди среднего сословия и крестьяне разговаривали в другом ритме. Договаривали, додумывали, дослушивали, вообще слушали друг друга.
Я как‑то провела эксперимент: включила магнитофон, когда за столом говорили все, и обратила внимание, что никому не дают договорить начатой фразы. Начнет кто‑то:
— Я пошла вчера на Арбат, там магазин…
— Да — да, это где «Чародейка»… — перебивают ее.
— Нет, не где «Чародейка»…
И другой уже включился, начал говорить о «Чародейке», но его тоже перебили. Люди не слушают друг друга, у них какое‑то недержание речи. Я видела, как человек сидит за столом с открытым ртом, чтобы успеть в небольшую паузу, когда другой что‑то рассказывает, вставить словечко.
А когда разговаривают вдвоем? Вы видели, чтобы третий, подойдя, извинился? Ничуть. Сразу о своем. То же на совещаниях, на художественных советах.
