У входа началось движение. В зал вошел премьер-министр Фам Ван Донг вместе с товарищем Хенг Самрином. Вспыхнули лампы, треск стареньких «аррифлексов») отдавался в ушах, как грохот.
Приветствия, здравицы, заверения.
Я вынул из кармана залитый потом блокнот и начал записывать основные положения речи премьер-министра. Через минуту понял, что не смогу расшифровать собственных записей.
Я высмотрел в зале студента, у которого из кармана блузы торчала пачка сигарет, и, не обращая внимания на беспокойные взгляды солдат охраны, подошел к нему и умильно улыбнулся. Он не реагировал. Я заметил, что сигареты были марки «555», их пачка стоит на юге Вьетнама восемь долларов. Я сделал неопределенное движение головой и вышел во двор. Солдаты из роты охраны посмотрели на меня внимательно и без симпатии. И тут вдруг произошли сразу два чуда. В конце выжженного солнцем газона я увидел кран, обычный садовый кран, из которого текла струйка воды. Прежде чем я успел подскочить к нему, кто-то тронул меня за плечо и подал сигарету. Не могу сказать, кто это был. Я затянулся дымом и почувствовал, что жизнь ко мне возвращается. Потом медленно — ноги были как ватные — я пошел к крану. Кто-то крикнул, чтобы я не пил эту воду, но уже ничто в мире не могло помешать мне сложить ладони лодочкой и судорожно сделать пять, восемь, пятнадцать глотков.
Я возвратился в зал и исписал три страницы блокнота заметками о митинге. Начальник вьетнамского генерального штаба говорил, что надо сомкнуть ряды. Кто-то, чьей фамилии я не разобрал, осудил китайский экспансионизм, одинаково враждебный интересам обоих государств. Было подчеркнуто, что, несмотря на все происки, удалось восстановить братское единство двух соседних народов. Китайский экспансионизм, пользующийся ныне поддержкой американских империалистов, ставит своей целью завладеть всей Юго-Восточной Азией. Только сейчас я заметил, что над столом президиума висят длинные гирлянды, сплетенные из цветов лотоса, что во вьетнамском тексте транспаранта то и дело встречаются знакомые слова: независимость, свобода, единство. Что по столу президиума ползают большие ярко-красные муравьи. Что Герхард, сосредоточенный и увлеченный, уже в течение часа стенографирует каждое сказанное здесь слово.
Ко мне вдруг вернулась прежняя уверенность в себе. Ладно, я ведь не работаю на агентство. Могу себе позволить кратко изложить содержание произнесенных здесь речей. Прежде чем я вернусь, тексты потеряют свою злободневность. В конце концов, каждый, кто занимается этим делом, имеет право на минутную слабость.
Митинг дружбы закончился в четверть седьмого. Мы сдвинули с места наш «Изусу», что на сей раз далось с превеликим трудом, и по пустынным, призрачным улицам города доехали до отеля.
CLXXIV. К ужину мы почти не притронулись. Только болгары, от природы нечувствительные к разного рода стрессам, смели все, что им поставили на столик. Мы выпили по три бутылки пива. Мне пришло в голову, что, если я когда-нибудь опишу это свое пребывание в Пномпене, все равно не удастся показать самую мучительную особенность проведенных здесь часов: кажущуюся нормальность работы, питания, поездок на фоне непостижимой пустоты и тишины города. Описание страданий, связанных с отсутствием сигарет, само по себе нелепо; то, что сигарет нельзя купить ни за какие деньги, — это любопытная деталь строчки на две. Вообще смешно описывать такого рода переживания. В каждой профессии бывают трудные моменты. Интересно, что я написал бы, проработав смену в угольной шахте или после суточного пребывания на подводной лодке в состоянии погружения.
Мы взяли с собой пиво и засели в гостиной на первом этаже. Я размышлял, как легче будет пережить отсутствие сигарет: глядя на играющих в карты коллег или лежа в кровати и пытаясь заснуть. Мелькнула мысль: уж не пора ли бросить курить? В кармане у меня оставалась одна-единственная сигарета — на всю ночь и, вероятно, на целый завтрашний день.
Я вышел в освещенный двор и начал размышлять, откуда вообще дается ток для освещения отеля, если городская электростанция не действует, а кабель поврежден. Я вычислил, что переносный генератор, питающий гостиничную электросеть, должен иметь мощность не менее пятисот киловатт, что было явной нелепостью. Я бросил подсчитывать. Молодой часовой сказал, чтобы я вошел в помещение. Непроницаемая темнота за оградой выглядела как поставленная вертикально глубина горного озера ночью. Я посмотрел на игравших в карты коллег и пошел наверх.
В номере снова шумно работало климатическое устройство, под потолком слабо горела лампочка. Из ванной несло таким удушливым смрадом, что я решил не открывать дверь. В какой-то момент желание умыться стало мучительнее самой сильной жажды.
В цветочную вазу я налил полбутылки пива и начал бриться. Крем «Поллена» пенился на щеках. Я успел выбрить пол-лица. Потом погас свет и замолк кондиционер. При слабом свете зажигалки я закончил бритье. Решил выкурить последнюю сигарету. Было совсем темно и тихо. Из-за окна доносились лишь очень далекие выстрелы. Поминутно кричала какая-то птица.
Рубашка, висевшая на спинке стула, издавала такой сильный и тошнотворный трупный запах, что мне сделалось дурно. Я почувствовал кровь на подбородке. Видимо, порезался бритвой. Я намочил в пиве квасцы и на ощупь остановил кровотечение.
Вдруг я вскочил на ноги. Дверь номера отворилась, кто-то вошел и приблизился ко мне. При свете зажигалки я увидел военную форму, ремни, кобуру, китайскую шапку. Я инстинктивно забился в угол алькова. Но это был солдат из нашей охраны.
Он принес мне шесть пачек сигарет.
Они пахли гвоздикой, корицей, вербеной, кардамоном и черт знает чем еще. Табак был черный как уголь. Дым щипал язык. Я выкурил три сигареты подряд и почувствовал, что смогу заснуть. Влез под москитную сетку. Знакомая ящерица привела к себе подружку. Они вместе шныряли по стенам и сетке, как два ракетных истребителя. Тяжело протопал косматый паук, страшный и отвратительный, как в сказках братьев Гримм. У балконной двери ссорились два геккона. Я услышал шорох крыльев какой-то огромной бабочки и заснул.
CLXXV. Спал я крепко и очень долго. Меня разбудило верещание птиц. Когда в четверть восьмого я спустился к завтраку, оказалось, что моих коллег уже нет. Они выехали час назад.
Куда выехали?
В Хошимин.
А что им так вдруг загорелось?
Как, товарищ, вы не знаете? Китай напал на Вьетнам. На всем протяжении границы. Идут кровавые бои. Уничтожено шестьдесят китайских танков. Война продолжается.
Почему никто меня не разбудил? Каким образом мои коллеги получили места в самолете?
Это был внерейсовый самолет из Сиемреапа, приземлился здесь ненадолго. Мест уже не было, но советские и болгарские товарищи настоятельно требовали, чтобы их забрали с собой, сказали, что имеют поручение от своих редакций.
Я тоже должен поехать на китайский фронт. Немедленно. Как можно скорее.
Может, сегодня будет какой-нибудь самолет.
Должен быть. Не сидеть же мне тут вечно.
Неизвестно. Идет война, товарищ. Все самолеты нужны.
Значит, я поеду на машине. Найдите какой-нибудь вездеход.
Нет, это невозможно. Таков приказ. Мы отвечаем за вашу безопасность, товарищ.
Хорошо. Сейчас я пойду в город, в час вернусь обедать. Сообщите, что я хочу немедленно вылететь во Вьетнам. Вся польская группа там.
Нападение Китая на Вьетнам придавало новый смысл увиденному в Кампучии. Было ясно, что китайцы пустили в ход ту же тактику, которую применили уже по отношению к Индии во время индийско-пакистанского конфликта. Они хотят вынудить Вьетнам сражаться на два фронта. Иными словами, стремятся реставрировать власть Пол Пота. В этой ситуации я должен как можно скорее попасть на фронт, скорее вернуться на родину и рассказать, что я здесь видел. Придется, видимо, написать книгу.
CLXXVI. Я отправился в город совершенно один, без цели, медленным шагом, словно экономя силы. В центре по-прежнему было пусто. Я прошел около трех километров и встретил лишь одинокого солдата на мотоцикле. Я заглянул в несколько вилл на проспекте Монивонг. Там царили смерть и опустошение. Просторные террасы и перголы были наполовину во власти буйной растительности. В каком-то доме я заметил толстые лианы, которые вползли в окно и пустили корни в кадке с засохшей пальмой. Одна из вилл, наверное, принадлежала богатому китайскому купцу. В шкафу висела шелковая женская одежда, на полу валялись обрывки китайских текстов, новогодние открытки с идеограммами, шарфы, позолоченные бумажные деньги для умерших.
Часа через полтора я заметил, что пномпеньская пустота уже не производит на меня впечатления; похоже, что нет такой ситуации, в которой инстинкт быстрой адаптации не превозмог бы ошеломления. Я решил вернуться другим путем, идя по солнцу. Свернул в первый же переулок, прошел сто метров и опять свернул, чтобы держаться параллельно проспекту Монивонг.
