— Что же ты, сукин сын, со смутьянами знался, в кружке недозволенные речи слушал? Думал, удастся в солдатах от каторги укрыться? Одевайся!
Взял Поликарп пустой вещмешок, усмехнулся невесело:
— Значит, без меня Шипку защищать.
— Не митингуй, выходи! — прикрикнул жандарм и толкнул Саушкина к двери…
Увели Поликарпа, зашумели стрелки:
— Вот те раз, все более помалкивал, а вишь, политический.
— Ошибка вышла.
— Жандармам видней, на то они и жандармы, государева опора.
— Может, кто из наших донес?
— Не, из Петербурга жандарм…
Долго не могли успокоиться солдаты. Василий все о Саушкине думал. Пришел разводящий.
— Поспал, Дьячков? Ну, я чуток отогреюсь и отправимся Сухова сменять.
А Сухов в пикете совсем закоченел. Переминался с ноги на ногу, пританцовывал, всматривался, не проглядеть бы врага. Однако тихо вокруг, только шумит зимний лес. В такую погоду турок в деревнях отсиживался либо в землянках прятался. На Лысой горе османы костры жгли, отогревались. Пальнут из пушек для острастки и снова затишье…
Ветер врывался на перевал, валил с ног. Ярко светил месяц, мороз продирал. Будто остановилось для Сухова время. С Лысой горы рявкнуло орудие и картечь с визгом расколола небо. На горе Святого Николая перекликнулись болгарские дружинники.
Прислонился Сухов к камню-валуну, закрыл глаза и как наяву перед ним давнее: мать привела его в деревне к бабке. Гудел лес за околицей, а он трясся от страха. Бабка поглаживала его по голове, успокаивала, под печью почесывался, хрюкал от удовольствия поросенок, в избе пахло хлевом… Бабка приговаривала: «Всякое дыхание да хвалит Господа».
Нежданно пришло к Сухову тепло, и он, сам того не учуяв, заснул. Пришли Дьячков с унтером, окликнули. Не отозвался солдат. Василий тронул Сухова, отшатнулся:
— Замерз!
Разводной перекрестился:
— Еще одного солдата Бог прибрал. Заступай в пикет, Дьячков!
Они двинулись к месту назначения форсированным маршем. Шипку покинули ночью, и уже через сутки полковник Клевезаль доложил Радецкому о выполнении приказа.
Орловцы поступили в подчинение генерала Домбровского, командира четырехтысячного отряда, базировавшегося в городке с красивым именем Елена.
Здесь стояли Севский и Брянский полки, конные драгуны и другие части. Обозные фуры, санитарные двуколки запрудили площади и улицы.
Штаб южного отряда ставил перед Домбровским задачу: прикрыть Тырново, а в начавшемся наступлении принять участие в разгроме десятитысячной сливенской группировки врага.
Василию Дьячкову городок нравился узкими улочками, каменными домиками на высоком фундаменте под черепицей, несмотря на зиму, зелеными кустами самшита за оградами. После холодной и голодной Шипки жизнь у орловцев потекла тихая, спокойная.
Однако на войне затишье бывает временное. Видимость покоя притупляет бдительность, а недооценка противника зачастую влечет ошибки, за которые платят дорогой ценой.
Так произошло и в Елене. Ни генерал Домбровский, ни его штаб не верили в возможность наступления турок на их направлении. Они даже не помышляли, что Сулейман-паша уже разработал план удара в стыке восточного фронта и Южной группы Радецкого, а острие турецкой стрелы пройдет через Елену.
Даже сосредоточение турецких войск, о котором доносила конная разведка драгун, оставили без внимания.
Наступление началось ночью. В несколько раз превосходящие силы османов смяли аванпосты драгун и лавой накатились на русские траншеи. С двух сторон турки ворвались в город, кололи и резали сонных солдат.
Дьячков спал и видел сон, будто Поликарп Саушкин на покосе, рубаха белая, потом пропиталась. Вжикает литовка, сочная трава под косой зеленью брызжет, ложится рядками ровными. Идет Поликарп в траве по пояс, помахивает литовкой. Увидел Дьячкова, обрадовался:
— Становись, Василий, со мной в одном ряду, веселей будет.
А Дьячков ему в ответ:
— Нам велено Шипку оборонять.
— Кем?
— Тобой, Поликарп! Аль забыл, когда тебя жандарм уводил?..
Подхватился Дьячков, кругом стрельба, крики, схватил ружье и на улицу. Увидел толпу солдат и полковника Клевезаля. Собрав сотни две стрелков, тот командовал:
— В каре, ребята! Пробиваться штыками!
Турки лезли на них силой несметной. Медленно отходили орловцы, отбивая наскоки османов. Вот уже и последние дома позади, Сулейман-паша послал два табора перекрыть путь отступающим.
Дьячков бился в первой шеренге. Исчезли страх и растерянность. Сначала мелькнула мысль, как такое случилось?
Смерть свою Василий принял достойно. Она пришла к нему, когда прорывались через турецкий заслон и расчищали дорогу уцелевшим в резне севцам, брянцам и спешенным драгунам…
Под утро к Елене подступили полки нарвских и ахтырских гусар, полк казаков. Конной атакой выбили турок из города, остановили наступление Сулейман-паши.
По поводу зимнего штурма Балкан в Главной императорской квартире устроили прием. На банкет званы были командующий Рущукским отрядом цесаревич-наследник, главнокомандующий великий князь Николай Николаевич, военный министр, генерал Обручев, министр иностранных дел князь Горчаков с советником Жомини, румынский князь Карл с генералами, генералы свиты его императорского величества, иностранные наблюдатели и корреспонденты иностранных газет, прикомандированные к Дунайской армии.
Императора шумно поздравляли с успешным переходом российской армии через Балканы. Александр Второй выслушивал речи довольно, благосклонно посматривал на гостей.
Сидевший между военным министром и Обручевым, цесаревич-наследник, будущий император Александр Третий, горько усмехаясь, жаловался на свою военную долю:
— Так я и провоюю у Рущука. Ни я Мехмет-Али не задираю, ни он меня. В пору на стопочку друг к другу хаживать.
Обручев успокоил:
— Ваше высочество, если Рущукский отряд не принимал непосредственных боевых действий в этой кампании, то он сделал свое. Представьте: если бы не вы, Махмет-Али-паша, смяв генерала Радецкого, прошелся бы по тылам Дунайской армии вплоть до Плевны. Имели бы мы сегодняшние победы?
— Конечно, — согласился цесаревич, — но кто в будущем вспомнит об этом? История сохранит имена Гурко и тех генералов, кои штурмовали Балканы. Знаете, встретил я однажды художника Верещагина. Накануне он побывал под Плевной и отправлялся на Шипку. Так вот, Верещагин и говорит: «Буду писать картины русско-турецкой войны и намерен отобразить гибель гвардейцев у Горного Дубняка. А на Шипке, продолжает, сделаю наброски к будущим картинам обороны перевала и подвигам генерала Скобелева…» Как видите, Верещагин не пишет Рущукский бивак…
— Не огорчайтесь, ваше высочество, все российские солдаты кисти достойны. И холсты Верещагина делали честь художнику, — сказал Милютин.
— Я поклонник картин этого баталиста, — заметил Обручев. — Хотя выставка его туркестанского цикла в Пруссии запрещена.
— Да-с, ужасы войны обнажены ясно, — кивнул цесаревич.
Британский военный представитель, примостившийся за дальним столом, выпив немалую порцию анисовой водки, повеселел. Склонившись к военному представителю Австрии, он сказал довольно громко:
— Знаете, во сколько жизней обошлась России Шипка? Десять тысяч солдат и болгарских ополченцев убиты и умерли от морозов! — Англичанин посмотрел на австрийца, будто желая убедиться, какое впечатление произвели на того цифры русских потерь. Повременив, сказал: — Когда я, узнав кое-что о русских планах зимнего перехода Балкан, уведомил свое военное министерство, эти ослы не нашли ничего лучшего, как переправить мою телеграмму лорду Биконсфилду с припиской: «Полковник Уэллеслей, очевидно, не смыслит, о чем говорит. Балканы никогда не были и не могут быть перейдены зимой».
— Не обращайте на это внимания, полковник, — отмахнулся австрийский представитель. — Мое правительство также богато дураками, не верившими в русскую авантюру. А о Бисмарке говорят будто он, свернув карту Балкан, заявил: «До весны она мне не пригодится».
— Мсье, — рассмеялся корреспондент какой-то французской газеты. — Балканы действительно неприступны зимой, но только не для русской армии. Вспомните беспримерный переход чудо-богатырей генералиссимуса Суворова через Альпы!
Далеко за полночь, когда гости разошлись, Александр задержал Горчакова.
— Князь, что вы скажите о нашем броске через Балканы? Учтите, мы начинаем переход Центральных Балкан. Ваши суждения как дипломата?
— Ваше величество, — Горчаков склонился в полупоклоне, — когда солдат российский встанет на берегах Босфора и оркестр сыграет гимн вашего императорского величества, я дам европейским министрам званый обед. Вкушая оный, их лики будут морщиться, как от яблок-кислиц.
