Потеряешь – делай, что хочешь. А мое не тронь…
– Неужто вы не видитя, барышня, что ваша мамаша не в сабе?
– А вы «в сабе»? – передразнивала «барышня». – Все мы «не в сабе». И не суйтесь не в свое дело.
Тамара однажды не выдержала и начала было:
– На мой взгляд… – но Дмитрий шепнул: «Молчи!»
– Ты прав, – сказала она утром. – Я всю ночь не спала, думала. Чья бы корова мычала, а моя бы молчала. Ведь сколько Нинка мне помогала еще до войны. А я – будто так и надо. Ни благодарности, ни уважения к ней. А сейчас – сколько она нам хлеба передавала, если посчитать хотя бы граммов по двести лишних в день? И я ее не люблю. За гордость. За себе на уме. За какую-то ненормальную, на мой взгляд, фальшивую скромность. А скорее всего – сама не знаю, за что. И эта стерва с изломанным голосом и тонкими пальчиками… ты видел ее пальцы?..
– Да, голодные пальцы…
– Так вот я спрашиваю, чем я лучше ее? К тому же она, на мой взгляд, ненормальная. А может быть, она права, что все мы ненормальные.
– Да, это редкий, слава Богу, пример распада семьи, – сказал Дмитрий будто самому себе, – что, кажется, страшнее людоедства. И то, и другое – кульминация голода и блокады. Сколько еще так может продолжаться?
– Да, ты прав. Как ты сказал?., расп… разлад семьи идет полным ходом. Как бы и мы не разладились. Нинка дуется на меня. Ну и пусть. Мне так хорошо лежать с тобой в постели. А тебе со мной?
Он смотрел в ее глаза, целовал их. Она просила:
– Сколько раз тебе говорить: крестом целуй, понимаешь: правый глаз – левый глаз, лоб и губы. И так далее: правый глаз – левый глаз…
– Твои глаза, – шептал он. И тут же – противоречивые мысли, которые он называл оппозиционными, «правые», – стыдили: что делаешь? Зачем это нужно? Знай границы! «Левая оппозиция» на все смотрела сквозь пальцы – не все ли равно? Ей это нравится, тебе тоже, она тебя любит, ты ее, кажется, тоже, да и как ее можно не любить?.. – Твои глаза, – говорил он, отмахиваясь от «правых», – они еще не раскрылись. Когда ты выйдешь замуж за какого нибудь лейтенанта, станешь женщиной, красивой и пышной, – ты увидишь, какие они у тебя неотразимые, твои глаза.
– А ты? Разве ты не увидишь?
– Что?
– Да мои глаза! И я не хочу никаких лейтенантов. Лучше я пойду за хлебом. Кажется, моя очередь сегодня.
– Да, иди. Я буду тебя ждать: вот ты придешь – не с одним куском, а и с кусочком своего сердца. Оно у тебя тоже, как глаза, еще не раскрылось – сердце твое.
Тамара слушала и ей не хотелось вставать. Шептала:
– Когда ты так говоришь, мне даже не хочется есть. Однажды увидела на улице Малиновского, пригласила:
– Зайдите на колечко.
– Какой пробы? – Управдом вздрогнул, шаркнул валенками, приблизился. – Ежели, например, пятьдесят восьмой…
– А я почем знаю…
Малиновский зашел, выторговал колечко за полплитки шоколада. И снова зачастил с визитами – «по инерции, да и потому, что в подведомственных кварталах не осталось в живых ни одного порядочного или интересного человека!»
Он имел управдомскую привычку входить без стука и, когда застал «влюбленную парочку» в постели, был очень доволен. «Так, так», – сказал он. И больше ничего не сказал. Ушел.
Час был ранний, «парочка» еще спала и не знала, какая неприятность ей грозит: Малиновский, не долго думая, – мелкая подлость не требует размышлений, как и небольшое добро, – пошаркал дрожащими ногами в булочную к Нине. Он выстоял на морозе больше часа, чтобы только сказать ей с невинным видом:
– А я был только сичас у ваших. Спят себе в обнимку, детки. А чего им делать? Теперича молодых только сон и спасает. А мне вот, например, не спится, не знаю, почему.
– И что еще? – у всех продавщиц профессионально опущенные глаза, все они бледны и нервны, но Нина в упор взглянула на управдома, и глаза ее блеснули, как нож в руке. Она спокойно отрезала и взвешивала кусок хлеба очередным. – Что еще скажете?
– Да ничего. Я только так, – позавидовал, как они дружно спят.
– Ну и пусть. Вдвоем теплее.
– Оно конечно. А хлебца не отпустите мне без карточки? Я ее забыл дома. Потом занесу.
– Нет. Сами знаете, запрещено.
– Это не по-суседски вы поступаете.
– Вы тоже.
Малиновский ушел ни с чем, а ей хотелось все бросить и побежать за ним, спросить, не врет ли, а потом… Что потом? Нет, она никогда не сделает этого. Она не придет неожиданно, чтобы застать их в постели. Лучше не видеть… Она уже давно догадывалась, чувствовала – чуть не с самого Октябрьского праздника. Но подозрения были односторонни – падали только на Тамару. «Что ж, девчонка в таком возрасте – дело понятное». Потом она стала замечать все, и даже больше, чем было, – как всегда бывает в таких случаях. Но стыдила себя: в такое ли время ревновать. И молчала. Пусть он знает, какая она гордая. А сестра – до нее она когда-нибудь доберется.
Великая сила в молчании. Она промолчала и тогда, когда чутким ухом, в подвале, уловила их прерывистые, под снарядный свист, поцелуи. Пусть, пусть… Дмитрий был ее первой любовью. Конечно, были Вани, Миши, военные – вечная слабость русских простушек. Но с тех пор, как она познакомилась со студентами, лейтенанты перестали ее интересовать, хотя среди них встречались красивые и неглупые молодцы – «надежда родины». Впрочем, кажется, во всем мире есть девушки, чьи первые любви проходят обязательный «военный» период. У некоторых он продолжается всю жизнь.
Два чувства боролись в ней: мести и безнадежности, и второе, по природе своей, пассивное, уступало первому. Потом оба они уступали третьему – когда она, с порезанными, как никогда, пальцами, подходя к дому, вдруг с ужасом подумала, как же будет смотреть им в глаза, что им скажет, с чего начнет? И решила: пусть. Снова промолчит. Она спасает им жизнь и будет спасать до конца. А потом она им обоим покажет. Покажет на дверь. «Я знаю, что я злая и нехорошая. Надо бы им совсем простить. В любви никто не волен. Но они обманули меня. Они поступили подло. Я спасла им жизнь, а они, выходит, смеялись надо мной? Хорошо. Не вечно быть блокаде. Пусть потом идут на все четыре стороны».
Это третье чувство – прощения их до поры до времени, решение спасать
