Иван Егорович предложил Тоне перед сном прогуляться по территории госпиталя, но сначала рассказал об истории усадьбы, ее хозяевах, о художнике Ярошенко.
– Здесь такой воздух и прекрасный вид, нигде такого не увидишь. Заодно я покажу тебе одну небылицу, – пообещал он.
Они оделись и вышли в усадебный парк.
Был февраль. Нетронутый снег вокруг усадьбы доставал колен, а луна светила с ясного звездного неба так неправдоподобно ярко, как бывает либо в сказках, либо в театральных декорациях.
– Никогда такого не видела, – прошептала Тоня, глядя то на искрящийся в лунном свете снег, то на луну. – Если бы сама не видела, в жизни не поверила.
Глаза ее восторженно сияли, она улыбалась, то и дело проваливаясь в снег, но упорно шла следом за Иваном Егоровичем.
– Сюда, сюда, – увлекал он ее за собой, – сейчас увидишь такое, чему уж точно не поверишь.
Они подошли к памятнику. Это был небольшой гипсовый бюст, установленный на прямоугольном пьедестале высотой примерно в человеческий рост. Луна светила так ярко, что можно было легко прочитать: «Чайковский Петр Ильич».
– Вот, – сказал Иван, – прочитай надпись.
– Да я уже прочитала, – ответила Тоня.
– Нет, ты вслух прочитай.
– Зачем? – удивилась она.
– Сейчас узнаешь. Прочитай, – настаивал Иван Егорович.
– Ну, Чайковский Петр Ильич. Что дальше?
– А то, что это вовсе не он, а Пирогов Николай Иванович.
– Иван Егорович, это шутка или вы меня за дурочку принимаете? – обиделась Тоня.
– Если не веришь мне, можем спросить завтра у завхоза.
– При чем завхоз! – возмутилась Тоня. – Посмотрите сами, даже отдаленного сходства с Пироговым нет! Это Чайковский!
Иван рассмеялся:
– Ну конечно, ты права, это Чайковский и никакой не Пирогов. А история памятника очень смешная. Главврач госпиталя, озабоченный благоустройством территории, решил установить здесь бюст Пирогова. Поехал в Москву, заказал скульптуру в архитектурной мастерской, оплатил, организовал перевозку и тоже все оплатил. А перевозка только по дороге от Калуги сюда – это, поверь мне, сложнейшее дело, расколется, разломается не то что гипсовая скульптура, но и у бронзовой голова отлетит. Словом, преодолев все трудности, Пирогова доставили, но когда распаковали…
– Оказался Чайковский! – воскликнула Антонина.
– Именно так все и было, – рассмеялся Иван. – Но важно то, что мастерские отказались заниматься обратной перевозкой, мол, это не дело скульптора, пакуют и пересылают готовые изделия заказчику люди из другой организации, обращайтесь к ним, а мы можем только заменить одного гения на другого. Наша задача была создать скульптуру, а отвечать за того дурака, что вместо одной головы упаковал другую, не можем.
– Но сам госпиталь разве не может заняться этим?
– Соорудить специальный ящик, упаковать, везти на станцию в Калугу, потом товарным в сопровождении кого-то в Москву, а там в мастерские – это деньги! И надо еще доставить в целости, потому что скульптор предупредил, что черепки они не примут. Но и это еще не все, потому что, если все получится, то потом придется везти из Москвы настоящего Пирогова. Представь, во что это обойдется больнице! Вот и остался Чайковский подменять Пирогова, но каждый раз, когда проходит инвентаризация и все движимое и недвижимое имущество госпиталя переписывают и проверяют, в инвентарной книге по-прежнему остается запись: «Бюст Пирогова гипсовый – 1 (одна) шт.».
Тоня расхохоталась, да так звонко, что заразила своим смехом Пастухова, и они долго смеялись вместе, даже когда уже было не смешно, потому что Тоня подошла к бюсту, сбросила снежную шапку с головы Чайковского со словами: «Бедный Петр Ильич, завалило вас снегом» и сама вдруг провалилась в глубокий снег – видимо, у пьедестала оставалось углубление, которое при его установке плохо выровняли. Иван подал ей руку, чтобы помочь подняться, а она, ухватившись за нее – нарочно или случайно? – увлекла его за собой в снег. Он и не думал сопротивляться, повалился, как мальчишка, и продолжал смеяться, пока не увидел в лунном свете прямо перед собой озорные глаза Тони, и стал целовать их… Он целовал ее губы, обметанные снегом, раскрасневшиеся щеки и холодные ледяные пальцы, с которых слетела варежка, когда она сбрасывала снег с Чайковского… Потом они долго искали эту варежку и с трудом ее нашли, потому что она завалилась за памятник…
Отряхивая снег с одежды, они вошли в здание госпиталя, где их ждала нянечка с веником.
– Тетя Катя, как вы догадались, что мы в снегу вывалялись? – спросил Иван.
– А чего ж не догадаться: наши посетители все, как один, только навестят родственника, посидят с ним чуток и – по снегу, а то и в снег, говорят, нигде такой красоты и чистого снега не сыщешь. Наиграются – и обратно в палату. А я их обметаю веничком, чтобы луж по всему госпиталю не нанесли, – объяснила нянечка и стала лихо орудовать веничком.
– Спасибо, спасибо большое, – поблагодарила ее Тоня, снимая шубу, – не беспокойтесь, я сама.
– Ты не смущайся, сестричка, мне хорошим людям помочь всегда в радость, уж если Иван Егорыч привез тебя сюда, значит, хороший ты человек. Поднимайтесь к себе, а я чайку вам принесу.
– Чай – это ты, тетя Катя, здорово придумала, – Иван с нежностью приобнял нянечку, взял за руку Тоню и повел вверх по широкой старинной лестнице. Он подвел ее к двери, поцеловал руку. – Пожалуйста, не засиживайся, попьешь чаю и сразу же в постель, надо выспаться хорошенько, завтра тяжелый день, будем оперировать троих. Спокойной ночи, Тонечка.
Он впервые назвал ее так ласково. Тоня растерянно прошептала в ответ:
– Спокойной ночи, Иван Егорович, – а в глубине души подумала, неужели все на этом и закончится, неужели за столько лет он так и не понял, как дорог мне, как люблю его? А потом пришла банальная и трезвая мысль: может, и понял, только ведь это ничего не меняет, если сердце его молчит.
Она не стала ждать тетю Катю, разделась, легла в постель, и когда нянечка постучалась с чаем, не отозвалась, а та подумала, что умаялась сестричка, гуляючи по павлищенским снегам да и провалилась в здоровый девичий сон…
Иван, напившись чаю и уже засыпая, почему-то вспомнил, что сегодня восьмое февраля. И опять моя магическая восьмерка, подумал он. К счастью ли?..
С утра доктор Пастухов навестил в палатах больных, которых уже видел прежде и рекомендовал им оперативное лечение. Тоня в операционной уже разложила стерильные инструменты и что-то негромко говорила госпитальной операционной сестре, а та согласно кивала, стоя рядом с ней.
Операционный день начался…
После разговора с матерью Юля не переставала думать о непростых отношениях, сложившихся у нее с Алексеем. Она все отчетливее сознавала, что не признательность за доброе к ней отношение, не чувство благодарности или долга по отношению к человеку, так много сделавшему и продолжающему делать для нее, греет ей душу, а это любовь, от которой она тщетно пытается отгородиться, отмежеваться, назвать ее каким-нибудь другим словом, чтобы легче было пройти мимо, словно ничего и не было. Зачем, зачем она так делает? Кому от этого легче, спокойнее? Разве не прав был Алексей, когда говорил, что память о Нику все равно будет жить с ней всегда, что это не предательство, а просто закон жизни? Тогда почему она наказывает себя, Алексея, маленького Нику, который сразу же назвал его отцом и теперь иначе, как «папа», к нему не обращается? Эти вопросы одолевали ее постоянно, особенно после приезда матери. Юля иногда ловила на себе ее внимательный, вопрошающий взгляд, словно она пыталась сама ответить на те же вопросы, что роились в голове дочери.
