— войдя в комнату, громко поздоровался Пушкин.
— А вот и пропащая душа⁈ — добродушно произнес митрополии, кивая головой. Грузный, в простой рясе, он как раз приступил к пирогам. — Присаживайся рядом, пирогов с грибами попробуй. Они сегодня особенно удались. Может кофе? Анисья, тащи еще кофе!
Кухарка начала возиться с кофейников, протирала новую чашку.
— Слышал, что путешествовать изволил. Только на службу поступил, и сразу путешествовать, — любопытствовал митрополит. — Один знакомец сказывал, что у германцев какая-то буча разразилась — чуть ли самого великого герцога Мекленбургского чернь не прибила. Надеюсь, что тебя все эти напасти не коснулись. Чего молчишь? Или случилось чего на чужбине? А что за ящик с собой принес?
Поэт никак не мог начать. Гадал, как и о чем ему говорить. Все, что он до этого репетировал, сейчас казалось в корне неверным. Подозревал, что рассказом о своих похождениях мог с легкостью заработать самую настоящую анафему. Больно уж митрополит грозен и скор на осуждение и наказание.
— Говори, говори, — торопил его священник, отложив в сторону надкусанный пирожок. — Человеку Господом на то и дан язык, чтобы им говорить.
— Я ведь, батюшка Серафим, не просто так в Европу поехал.
— И по какой такой надобности, скажи на милость?
Пушкин собрался с духом и ответил:
— Поехал, чтобы поквитаться со старым врагом, с тем врагом, о котором я рассказывал. Нельзя, чтобы его дело продолжало жить, решил я. Поэтому и отправился в его логово.
— Значит, был одержим местью, так? — митрополит нахмурился, и схватился за крест на груди. — Плохо это, месть она всю душу изводит. Поначалу вроде и легко, а потом еще большая тяжесть приходит. Исповедаться тебе потребно. А в коробе что принес?
Александр, чуя, что самое тяжелое сказал, с облечением выдохнул. Теперь наступило самое время для подарка, который точно «смоет» все его вчерашние, сегодняшние, да и будущие прегрешения.
— В родовом замке магистра я нашел одну святыню, которую и привез сюда, к вам, — поэт начал медленно открывать крышку ящика. — Проклятые масоны спрятали эту святыню от всех христиан, а по какой надобности, я так и не понял.
Буквально кончиками пальцев Александр взял длинный, больше локтя, наконечник римского копья. Несколько мгновений подержал его в руках и потом медленно протянул его митрополиту.
— Вот, батюшка Серафим, это оно самое…
Священник осторожно взял артефакт, но судя по его недоуменному лицу, еще не догадался, что держал в руках. Подслеповато щурясь, он внимательно разглядывал наконечник, поднося его то одной стороной, то другой.
— Подвинь свечу. Стар стал, вижу плохо.
У митрополита дрогнул голос. На глазах начало меняться лицо, вытягиваясь от глубокого удивления. Медленно округлялись глаза.
— Это же… Это… — священник снова и снова пытался что-то сказать, но никак не мог. Слова, словно застряли внутри, и ему пришлось прилагать невероятные усилия, чтобы вытолкнуть их. — Это же оно…
Вытащив из-за пазухи два старых пергамента, Пушкин положил их на стол. После тихо проговорил:
— Именно этим копьем, батюшка Серафим римский центурион, сотник по-нашему, проткнул живот Господа нашего Иисуса Христа… Здесь бумаги, которые удостоверяют, что это копье принадлежало именно Лонгину.
Митрополит, словно окаменел. Лишь его губы дрожали, настолько сильного волнение им овладело.
— Возьми… Слышишь, возьми Его, — еле слышно прохрипел священник, с мольбой посмотрев на Пушкина. — Мочи нет, как тяжело святыню держать. Чую, что не сдюжу. Возьми.
Едва Александр перехватил наконечник, как митрополит выдохнул с облегчением, словно с его плеч сняли великую тяжесть.
— Господи, прости меня грешного, — старик несколько раз перекрестился, а затем схватил один из пергаментов и начал в него вчитываться. Одни слова он проговаривал громко, другие сглатывал, словно они ничего не значили. — Господи… господи… — вновь повторил он, берясь за второй пергамент. — Оно, точно оно. Само с локоток, не больше, а тяжесть великая. А это что такое?
Митрополит схватил подсвечник с тремя свечами и поднес его к наконечнику, а потом наклонился сам. Похоже, что-то заметил.
— Вот здесь…
Пушкин скосил глаза и увидел на металле какие-то пятнышки, выделявшиеся более темным цветом.
— Не ржа это, никак не ржа… Господи! — митрополит затрясся в благоговении, показывая на пятнышки дрожащими пальцами. — Это же… Кровь Господня… Ох…
Его лицо было уже не серое, а белое, как снег. У Александра от этой картины аж волосы дыбом встали — старика сейчас точно кондратий хватит.
— Батюшка Серафим, дыши глубже! Глубже, говорю! — быстро заговорил он. — Сейчас ворот ослаблю, легче станет.
С хрустом рванул воротник на рясе священника, разрывая ткань до пупа. Следом схватил пергамент и начал им махать на манер опахала.
— Дыши, батюшка, дыши! Сейчас полегчает.
Через мгновение уже двумя пергаментами махал, заметив, что лицо у старика начало медленно розоветь. Похоже, помогало.
— Даши, батюшка, дыши. Глубже.
Наконец, тому стало лучше. Митрополит глотнул из бокала воды и откинулся на спинку кресла.
— Ты… Ты великую святыню привез. Частичка крови Господней привез, — тихим голосом говорил он. — Теперь вера Православная еще больше укрепится на русской земле… В Исакие выставим… Пусть еще не достроен храм, но другого такого все равно нет… Для великой Святыни обязательно праздничный въезд в город устроим… С гуляниями, с песнопениями, с хоругвями… А тебе положим достойную награду…
— Батюшка, не нужно мне никакой награды, — качнул головой Александр. — Привез, значит, привез. Видимо, сам Господь так решил, — здесь он ничуть не лукавил, а, действительно, так считал. Ведь, все в этом мире не случайно. — Не наград мне нужна, а лишь ваше благословение в одном добром деле. Хочу по всей России собрать умных ребятишек со всех сословий и открыть для них особую школу, где бы они развивали свои способности. Ведь, горько смотреть, батюшка, как сотни будущих Ломоносовых в безвестности, голоде и холоде гибнут. Хочу, чтобы они на пользу и благо Отечества и веры православной жили и творили.
Выдав все это на одном дыхании, Пушкин замолчал. Теперь нужно ждать, каков будет ответ.
— Подойди ближе, — митрополит махнул рукой, подвывая поэта. — Вот тебе мое благословение.
С этими словами он снял с себя богато украшенный шейный крест — настоящее произведение искусства. Золото искусной чеканки, инкрустация драгоценными камнями — бриллиантами, рубинами. Крест явно имел огромную материальную ценность, но еще большую ценность имел в качестве подарка митрополита.
