— Я ее видал у Валдайских гор, там ее чуть ли не перепрыгнуть можно.
Кузнецу не верилось, да только как с ним спорить, ведь этот скиталец столько повидал.
Коновязь у корчмы вся была изгрызена и повалена наземь, только и торчат наполовину искрошившиеся остатки столбов. На обрыве к реке свалены поломанные телеги, дегтярные бочки с выбитыми днищами, рваные рогожи. Ворота стодолы распахнуты, и в ней тоже накидан разный хлам. Площадка перед дверью вся в ямах чуть не по колено, лошадиный помет и прочая дрянь целыми кучами, даже дух захватывает.
Серая фигура ввалилась в корчму, опередив Мартыня и его приятеля. Войдя, они сразу же увидели, что этот человек весь в муке, значит, он и есть мельник. Ежели у мельника кафтан в муке, значит, у мужиков есть что молоть и дела идут не так уж плохо. Корчмарь сидел за стойкой, широко расставив локти, навалившись лохматой головой на ладони, — видимо, не выспался, но никак не скажешь, что он напуган или обижен. И пяти десятков ему еще нет, латыш тучный и дюжий, видать, примирившийся со своей судьбой. Он уже расспрашивал гостя, устало усевшегося на конце лавки.
— Что у тебя за кутерьма была под утро?
Тот отмахнулся, вытряхивая пыль из бороды.
— Известно что: опять овес искали.
— Много взяли?
— Да ничего не взяли — чего же брать, коли овес еще не кошен и мужики не везут. Только первую рожь мелю.
— Ну, им и рожь сгодится.
— Рожь и мука у них своя, с Украины и из Польши — черт знает откуда, хоть завались. Сами сытые, даже курицы не тронут. А вот кони с ног валятся, сена нынче тут почитай что нет, а долго ли скотина на одной ржаной соломе продержится? Наши же латыши, в извоз наряженные, теперь куда больше оголодали, да только им ничего не дозволено брать.
— Не дозволено!.. Время военное, кто это дозволения станет спрашивать?
— А я тебе говорю — не дозволено, я ведь с ними каждый день дело имею, ни одной ночи поспать не удается.
Корчмарь пошутил:
— Зато уж я тут от зари до зари отсыпаюсь!
— На то ты и корчмарь, твое ремесло такое. Хорошо еще, что порядок у них строгий. Свои же извозные, эти, правда, тащат потихоньку, что плохо лежит; ежели подберутся к солдатским возам — и оттуда тянут, русские за ними строго доглядывают. А коли сами солдаты берут, то с ними завсегда унтер-офицер, он выдает квиток — потом будто наши власти за все чисто заплатят.
Корчмарь вновь ощерил крепкие зубы.
— Заплатят… Только сулят они. Еще неведомо, кто на этой земле хозяевать будет. Когда шведы вернутся из Польши, вот тогда и поглядим, как оно пойдет.
— А что там глядеть. Их песенка спета, король, сказывают, к туркам удрал, войско все разбежалось и в плен попало, русскому царю больше и биться не с кем. Я-то знаю, второй месяц они об этом рассказывают. Рига еще держится, да только они и ее возьмут, и тогда мы будем под русскими. Сам видишь, сколько их — тьма! Это же не войско, а вторая Даугава!
— Да-а, народу у них страсть!.. Кони и пушки, а обозов, обозов!.. Сдается мне, они и сами счета не ведают. М-да, и порядок строгий, совсем не похоже на то, что тут рассказывали про разных казаков да калмыков, — почитай что так же все, как и у нас.
Мартынь навострил уши: вот об этом он как раз и хотел слышать. Его потянуло рассказать о собственных похождениях, о том, как ходил биться с калмыками, да только похоже, что здесь это будет неуместно, не такие они люди. Поэтому он лишь полюбопытствовал:
— И возьмут, выходит, Ригу?
Но собеседники считали себя людьми более солидными — они даже бровью не повели. Мельник спросил у корчмаря:
— Ты что, один? Твоей-то не видать.
— Один, один. Жену с ребятами отвез на взгорье, за лесом, к одному хозяину. Тут же сейчас день и ночь битком набито, а ты знаешь, что она у меня на парней заглядывается, они за эту войну оголодали, что волки. Всякое может быть.
— Что ж, оно и толково. Моя старуха видеть их не может; хоть и пригрозил ей, а все боюсь, как бы не ухватилась за кочергу.
Корчмарь заметил, что Мартынь разглядывает замусоренное помещение, где такая же вонища, как и на дворе, только с той разницей, что здесь пахло еще и смазными сапогами.
— Глядишь, что здесь не блестит, не сверкает? Пожил бы тут недельку, увидел бы. Одна орава не успеет убраться, как вторая вваливается. Спервоначалу пытался было выгребать и чистить, а потом рукой махнул — все одно зря. Трех баб тут надо бы с лопатами да метлами.
Кузнец с этим охотно согласился. Поскольку разговор, наконец, завязался, он осмелился попросить:
— Не найдется у вас испить чего-нибудь? Деньги меня есть.
Корчмарь ухмыльнулся.
— Это можно, и денег не надобно.
Не вставая, он нагнулся и зачерпнул из ведра медной меркой. Мартынь напился и оставил Мегису. В посудине была вода. Корчмарь пояснил своему соседу:
— Хорошо еще у меня родничок в кустах под пригорком, я им его не показываю, а то самому с Даугавы придется носить. Колодец давно уже сухой, поутру они, чертыхаясь, чистую грязь хлебали, до речки им добежать лень, этим извозным.
Мартынь стеснительно заикнулся:
— Вода-то хорошая, а только нельзя ли…
Корчмарь осклабился во всю пасть.
— Кружечку пива? Нету, братец. Ты мог бы попросить у меня и мерку настоечки или бутылку рейнского — все равно нету. Три месяца уже не дымится атрадзенская пивоварня. В горненских чанах крысы развелись. Когда ячмень появится и опять можно будет пиво варить, придется эти чаны пустить на слом.
И они вновь принялись беседовать о своих семейных делах. Мельник считал, что жить порознь нынче тоже никуда не годится.
— Ну, чего ты торчишь в пустой корчме, все равно никакого проку. Ты бы мог переждать у хозяев, пока новый порядок не установится.
— Это я и без тебя знаю, да что поделаешь, коли нельзя! Не пускают. Старая барыня еще туда-сюда, а молодая — ни в какую. Корчму, дескать, без присмотра оставлять нельзя: окна выбьют и двери повыломают, крыша соломенная — подожгут. Чистая дьяволица у нас эта Шарлотта-Амалия, только с плеткой по имению и расхаживает. Когда она полной хозяйкой станет, драть станут почище, чем при самом Этлине.
— Может, русские заведут другой порядок, об этом поговаривают.
— Поговаривают и ждут всегда, а чего дождались? Порядок будет иной, а порка для мужиков останется та же, спокон веку иначе не бывало.
Мартынь необдуманно обмолвился о том, что рассказывал о русских порядках барон. Корчмарь даже взъярился.
— А ты больше слушай господ! И откуда только этакие бараны на свет берутся? Разве ж тебе неведомо: коли барин говорит так, значит, совсем наоборот, они ведь только тем и живут, что людей дурачат. А он на тебе: «Наш барон сказал…»
Высмеянному Мартыню не было уже никакой охоты оставаться тут, и они с Мегисом покинули корчму. Взбираясь на Птичий холм, кузнец, разговаривая сам с собой, разводил руками и тряс головой. Наконец он процедил сквозь зубы:
— Шут его знает, какой он только будет, этот русский порядок,
Мегис ничего не расслышал, хотя и прислушивался, склонив голову. Но тем не менее он что-то проворчал в ответ: вожак еще подумает, что он не очень внимателен. А Мартыню было все равно, про эстонца он даже и забыл. Минуту спустя он снова пробормотал:
— Э, да что там, что будет, то и будет…
Глинище на Птичьем холме разъезжено донельзя. Видимо, на самой середине дороги пробился ключ, из взбухшей рытвины стекал вниз мутный ручей, кругом валялись слеги и жерди, сломанные дуги и оглобли, недавно тут перевернулся воз с сеном, и по меньшей мере половина его мокла в трясине. Кустарник по обе стороны моста через Кисумский овраг тоже завален сеном и соломой; видимо, и с этих обрывистых круч срывались, может, и шею кто-нибудь свернул. Из русла пересохшей речушки с криком поднялась туча воронья, там валялась дохлая лошадь, белея выгнутыми обглоданными ребрами. Навстречу им спускался старикашка с мешком на плече, почти рысцой, то и дело оглядываясь и ворча. Он подскочил к встречным и принялся возмущенно жаловаться:
— Разве это порядок, кнутом по голове! Ладно еще, что глаз не задело!
Хорошенько вглядевшись, можно было заметить на его лбу под самой шапкой красную полосу. Мартынь спросил:
— Русские обозные?
— Да нет, наш извозный. Орет: «Чего ты, ровно слепой, под ногами у коня путаешься!» Был бы еще русский, а то ведь свой же брат, земляк.
Мегис на своем веку и не такое испытал, ему было просто смешно.
— Ну, а чего ж ты путаешься? Пеший завсегда должен к обочине жаться.
Рассвирепевший старик чуть в бороду ему не вцепился.
— Да где же тебе тут обочина? Они же не едут гуськом, как люди, а по три в ряд, как плот, как коровье стадо, — от одного увернешься, под другого угодишь!
Он рысцой сбежал вниз, все еще негодуя, но назад уже не оглядывался: с двоими опасно связываться. Мартынь так же задумчиво продолжал путь; немного, погодя он снова проворчал:
