– Ну и лентяйки же вы! – строго выговаривала она, шаря по гнездам. – Вас сорок, а яиц только пятнадцать! На завтрак и то мало, а про пирог и думать нечего. Пора вам взяться за ум, не то, так и знайте, вся ваша компания угодит в суп, не только дамы, и господа тоже, так что не надувайтесь и не расфуфыривайтесь и не распускайте хвост, милостивые государи!
Мэгги аккуратно собрала яйца в фартук и, напевая, побежала обратно в кухню.
Фиа сидела в деревянном кресле Пэдди, остановившимися глазами глядя на страницу «Смитовского еженедельника», она была бледна как смерть, губы беззвучно шевелились. Слышно было, как в доме ходят и переговариваются мужчины и хохочут в кроватке шестилетние Джиме и Пэтси – им не разрешается вставать, пока отец и старшие братья не уйдут на работу.
– Что случилось, мама? – спросила Мэгги.
Фиа не отвечала, не шевелилась, на верхней губе у нее проступили капли пота, в расширенных глазах невероятная, мучительная сосредоточенность, словно она собирает все свои силы, чтобы не закричать.
– Папа! Папа! – в испуге громко позвала Мэгги.
Это прозвучало так, что Пэдди вбежал в кухню, еще не застегнув до конца фланелевую нижнюю рубашку, за ним – Боб, Джек, Хьюги и Стюарт. Мэгги молча показала на мать.
Пэдди почувствовал – сердце у него застряло в горле, вот-вот задушит. Наклонился к жене, взял бессильно упавшую на стол руку.
– Что с тобой, родная?
Никто из детей никогда не слышал такой нежности в отцовском голосе, но почему-то все они сразу поняли – вот так он говорит с матерью, когда никого из них нет поблизости.
Этот особенный голос все-таки проник сквозь ее оцепенение, она подняла огромные серые глаза и посмотрела в его доброе, усталое, уже немолодое лицо.
– Вот. – Она показала на небольшую заметку внизу страницы.
Стюарт подошел сзади, легко положил руку на плечо матери; еще не начав читать, Пэдди взглянул на сына, в глаза его, точно такие, как у Фионы, и кивнул. К Стюарту он никогда не ревновал, как прежде к Фрэнку, – любовь к Фионе их не разделяла, а словно бы только укрепляла их близость.
И Пэдди начал медленно читать вслух, с каждой минутой голос его звучал все тише, все горестнее. Заметка была озаглавлена «Боксер приговорен к пожизненному заключению».
* * *
«Фрэнсис Армстронг Клири, 26-ти лет, боксер-профессионал, осужден сегодня Окружным судом в Гоулберне за убийство Роналда Элберта Камминга, работника с фермы, 32-х лет, совершенное в июле сего года. Присяжные совещались всего лишь десять минут и предложили суду применить самую суровую меру наказания. Как сказал судья Фитц-Хью Каннели, дело это простое и ясное, 23 июля в баре гостиницы «Гавань» между Каммингом и Клири вспыхнула ссора. Позднее в тот же вечер сержант гоулбернской полиции Том Бирдсмор в сопровождении двоих полицейских прибыл в эту гостиницу по вызову ее владельца, мистера Джеймса Оуглви. В проулке за гостиницей полицейские застали Клири, который бил ногой по голове лежавшего без сознания Камминга. Кулаки у Клири были в крови, и в пальцах зажаты пучки волос Камминга. При аресте он был пьян, но вполне сознавал происходящее. Сначала его обвинили в умышленном нападении с целью членовредительства, но на другой день Камминг скончался в Гоулбернской окружной больнице от кровоизлияния в мозг, после чего Клири предъявлено было обвинение в убийстве.
Королевский адвокат мистер Артур Уайт пытался доказать невиновность своего подзащитного на основании невменяемости, но четверо врачебных экспертов со стороны обвинения решительно утверждают, что по существующим критериям Клири нельзя считать невменяемым. Напутствуя присяжных, судья Фитц-Хью Каннели сказал, что о невиновности не может быть и речи, обвиняемый, безусловно, виновен, но присяжным надлежит не спеша обдумать, следует ли применить мягкую или наиболее суровую меру наказания, поскольку суд будет руководствоваться их мнением. Оглашая приговор, судья Фитц-Хью Каннели назвал действия Клири «жестокостью дикаря» и выразил сожаление, что непредумышленное убийство, совершенное голыми руками в состоянии опьянения, исключает смертный приговор, ибо руки Клири можно считать оружием столь же смертоносным, как револьвер или нож. Клири приговорен к каторжным работам пожизненно с заключением в гоулбернской тюрьме – заведение, предназначенное для особо опасных преступников. На вопрос, не желает ли он что-либо сказать, Клири ответил: «Только не говорите моей матери».
Пэдди посмотрел дату – газета была от 6 декабря 1925 года.
– Больше трех лет прошло, – беспомощно сказал он.
Никто не ответил, не шелохнулся, никто не знал, как теперь быть; из глубины дома доносился заливистый смех близнецов, их веселая болтовня стала громче.
– «Только… не говорите… моей матери…» – помертвелыми губами повторила Фиа. – И никто не сказал. О Господи! Бедный, бедный мой Фрэнк!
Свободной рукой, тыльной стороной ладони, Пэдди утер свое мокрое от слез лицо, потом присел перед женой на корточки, тихонько погладил ее колени.
– Фиа, родная, пойди соберись в дорогу. Мы поедем к нему.
Она приподнялась – и вновь бессильно опустилась в кресло, лицо ее, маленькое, совсем белое, странно блестело, точно у мертвой, расширенные зрачки потускнели.
– Я не могу поехать, – сказала она ровным голосом, но все ощутили в нем нестерпимое страдание. – Если он меня увидит, это его убьет. Это убьет его, Пэдди! Я ведь хорошо его знаю, он такой гордый, такой самолюбивый, он так хотел чего-то добиться в жизни. Он хочет нести свой позор один, пусть будет по его воле. Ты же прочел: «Только не говорите моей матери». Мы должны помочь ему сохранить его секрет. Что хорошего принесет ему или нам свидание с ним?
Пэдди все еще плакал, но не о Фрэнке – о том, что жизнь угасла в лице жены и взгляд ее помертвел. Этот малый всегда был точно Иона, всегда приносил несчастье и пагубу, вечно стоял между ним, Пэдди, и его женой, это из-за него Фиа не открывала себя сердцу мужа и сердцам его, Падрика, детей. Всякий раз, чуть покажется – вот теперь-то наконец Фиа будет счастлива, Фрэнк лишал ее счастья. Но Пэдди любит ее так же глубоко и неискоренимо, как она – Фрэнка; после памятного вечера в доме священника он уже просто не мог питать к парнишке зла.
И теперь он сказал:
– Что ж, Фиа, раз, по-твоему, лучше нам с ним не видеться, значит, не поедем. А только я хочу знать, как он там, и если для него можно что сделать, так чтоб было сделано. Пожалуй, напишу преподобному отцу де Брикассару, попрошу приглядеть насчет этого – как ты скажешь?
Глаза ее оставались безжизненными, но щеки чуть заметно порозовели.
– Да, Пэдди, напиши. Только предупреди его, не выдал бы Фрэнку, что нам все известно. Пускай Фрэнк считает, что мы ничего не знаем, наверное, ему так легче.
