В течение всего дня мистер Харгрейв досаждал мне своим скорбным сочувствием и (как ему представлялось) ненавязчивой заботливостью. Будь она более навязчивой, то менее меня раздражала бы, — ведь я могла бы дать ему отповедь. Но он умудряется выглядеть таким истинно добрым и предупредительным, что всякая моя попытка избавиться от него выглядела бы грубой неблагодарностью. Иногда мне кажется, что следует поверить в искренность чувств, которые он так правдоподобно изображает, но затем я начинаю думать, что подозревать его — мой долг, что этого требует нынешнее мое особое положение. Возможно, эта доброта во многом искренна, и все же нельзя допустить, чтобы благодарность заставила меня забыться. Нет, я сохраню в памяти партию в шахматы и те его слова и неподдающиеся описанию взгляды, которые он на меня бросает, вызывая у меня заслуженное негодование, и, полагаю, тогда никакая опасность мне грозить не будет. Нет, я хорошо сделала, что так подробно записывала все эти мелкие происшествия.
По-моему, он ищет случая поговорить со мной наедине и весь день высматривал такую возможность. Но я приняла свои меры. Нет, я не боялась того, что он мне скажет, но мне достаточно всяких горестей без его оскорбительных утешений, соболезнований или еще чего-нибудь, что он может придумать. А ради Милисент я не хочу с ним ссориться. Он не отправился сегодня на охоту под предлогом, что ему надо писать письма, но не уединился для этого в библиотеке, а приказал принести его бювар в утреннюю гостиную, где я сидела с Милисент и леди Лоуборо. Они занимались рукоделием, а я запаслась книгой, не столько для рассеяния, сколько для того, чтобы уклониться от разговоров. Милисент заметила, что я хочу, чтобы меня оставили в покое, и исполнила мое желание. Не могла не понять этого и Аннабелла, но не увидела никаких причин для того, чтобы замкнуть свои уста или сдержать веселость. И она болтала без умолку, обращаясь почти только ко мне с дружеской фамильярностью, и чем короче и суше были мои ответы, тем оживленнее и самоувереннее становился ее тон. Мистер Харгрейв увидел, как мне это невыносимо, и, отрываясь от письма, отвечал на ее вопросы и замечания вместо меня, насколько это было в его силах, и всячески старался занять ее беседой, но у него ничего не получалось. Возможно, она думала, что у меня болит голова и мне трудно говорить. Но, бесспорно, она понимала, что ее бойкая болтовня мне досаждает, — ее злорадная настойчивость никаких сомнений в этом не оставляла. Однако я положила решительный конец ее маневрам, раскрыв перед ней книгу, на титульном листе которой я, оставив тщетные попытки читать, торопливо нацарапала:
«Я так хорошо знаю ваш характер и поведение, что не могу питать к вам хоть малейшее расположение, и, не обладая вашим талантом притворяться, вынуждена просить вас впредь не делать больше вида, будто между нами существует дружеская близость. Если я и дальше буду обходиться с вами, как с женщиной, заслуживающей уважения и вежливости, то лишь щадя чувства вашей кузины Милисент, а вовсе не ваши. Будьте добры понять это».
Читая, она багрово покраснела и закусила губу. Потом сделала вид, будто просматривает книгу, украдкой вырвала титульный лист, смяла, бросила его в топящийся камин и продолжала перелистывать страницы, словно — а может быть, и на самом деле — заинтересовавшись ее содержанием. Несколько минут спустя Милисент сказала, что поднимается в детскую, и спросила, не пойду ли я с ней.
— Аннабелла нас извинит, — сказала она. — Ей достаточно книги.
— Ну, нет! — воскликнула Аннабелла, внезапно поднимая голову и швыряя книгу на стол. — Мне надо поговорить с Хелен. А ты иди, Милисент, я задержу ее ненадолго. (Милисент послушно ушла.) — Вы мне не откажете, Хелен? — добавила она.
Ее бесстыдство меня поразило, но я кивнула и последовала за ней в библиотеку. Она затворила дверь и встала у камина.
— Кто вам это сказал?
— Никто. Я способна и сама заметить.
— А-а! Только ваша подозрительность! — произнесла она с надеждой. До этой минуты в ее наглости проглядывало какое-то отчаяние, но теперь она облегченно улыбнулась.
— Будь я и правда подозрительна, — ответила я, — то открыла бы вашу гнусность уже давно. Нет, леди Лоуборо, мое обвинение опирается не на подозрение.
— Так на что же? — парировала она и, бросившись в кресло, вытянула ноги к огню в старании выглядеть непринужденно.
— Прогулки при луне мне нравятся так же, как и вам, — ответила я, глядя ей прямо в лицо. — И особенно — по боковой аллее.
Вновь по ее щекам разлилась краска. Она молча прижала палец к зубам и устремила глаза на огонь. Несколько секунд я смотрела на нее с каким-то злорадством, а потом сделала несколько шагов к двери и спросила, хочет ли она еще что-нибудь сказать.
— Да-да! — вскричала она, поспешно выпрямляясь. — Мне надо знать, будете ли вы говорить с лордом Лоуборо.
— А если буду?
— Ну, если вы намерены разблаговестить об этом всем и каждому, не мне, конечно, вас отговаривать. Но поднимется ужасный скандал. Если же вы промолчите, то покажете себя великодушнейшей из женщин, и если в моих силах хоть чем-нибудь вас отблагодарить… то есть кроме… — Она замялась.
— …кроме отказа от греховной связи с моим мужем. Вы это подразумеваете?
Она промолчала в видимой растерянности, к которой примешивалась злоба, но дать волю ей не осмеливалась.
— Отказаться от того, что мне дороже жизни, я не в силах, — торопливо пробормотала она. А потом резко подняла голову, обратила на меня взгляд сверкающих глаз и продолжала умоляюще: — Но, Хелен… миссис Хантингдон… как мне вас называть?.. Скажете ли вы ему? Если вы благородны, вот вам случай показать свое великодушие. Если вы горды, то вот я, ваша соперница, готова признать себя вашей вечной должницей за величайшую снисходительность.
— Я не скажу ему.
— Да? — воскликнула она с восторгом. — Так примите самую искреннюю мою благодарность.
Она вскочила с кресла и протянула мне руку. Я попятилась.
— Не благодарите меня. Я промолчу не ради вас. И не из великодушия. У меня нет желания разглашать ваш позор. И мне было бы грустно причинить боль вашему мужу.
— А Милисент… ей вы скажете?
— Нет. Напротив, я приложу все силы, чтобы скрыть это от нее. Я готова дорого заплатить, лишь бы она не узнала о гнусностях и позоре своей родственницы.
— Вы употребляете оскорбительные слова, миссис Хантингдон… Но я вас прощаю.
— А теперь, леди Лоуборо, — продолжала я, — советую вам как можно скорее покинуть этот дом. Вы не можете не понимать, как тягостно мне ваше пребывание тут… Нет, не из-за мистера Хантингдона, — перебила я себя, заметив, что ее губы складываются в злорадную улыбку. — Забирайте его, если хотите, мне это безразлично. Но очень трудно все время прятать свое истинное отношение к вам, соблюдая правила вежливости и видимость уважения, когда его в моей душе нет и тени. Кроме того, если вы задержитесь, то ваше поведение не может не стать явным для тех двоих в доме, кто еще о нем не знает. И ради вашего мужа, Аннабелла, и даже ради вас самих, я бы хотела… я искренне советую вам и умоляю вас порвать эту позорную связь немедленно и вернуться к исполнению своего долга прежде, чем ужасные последствия…
— Да, да, да, разумеется! — перебила она, нетерпеливо пожимая плечами. — Но, Хелен, я не могу уехать прежде назначенного срока. Как я сумела бы это объяснить? Предложу ли я уехать одна — но об этом Лоуборо и слушать не пожелает! — или увезу его с собой, такой преждевременный отъезд уже вызовет подозрения… И ведь нам так недолго тут оставаться! Чуть более недели. Неужели вы не сумеете стерпеть мое присутствие какие-то несколько дней? И я не стану досаждать вам дружескими вольностями.
— Мне вам больше нечего сказать.
— А вы говорили об этом с Хантингдоном? — спросила она мне вслед.
— Как вы смеете упоминать о нем мне! — Вот все, что я ей ответила.
С тех пор мы не обменялись с ней ни единым словом, если не считать тех фраз, которых требовали внешняя вежливость или крайняя необходимость.
Глава XXXV
ИСКУШЕНИЯ
Девятнадцатое. По мере того как леди Лоуборо убеждается, что ей не нужно меня опасаться, а время их отъезда приближается, она ведет себя все более дерзко и нагло. Без малейшего стыда разговаривает при мне с моим мужем очень нежно, — конечно, когда рядом нет никого еще, и ей особенно нравится с заботливым вниманием расспрашивать его о здоровье, расположении духа, занятиях — ну, словом, обо всем, что его касается, — словно для того, чтобы противопоставить свой живой интерес моему холодному безразличию. А он вознаграждает ее такими улыбками и взглядами, таким нежным шепотом, такими выражениями благодарности, намекающими на ее доброту и мою черствость, что кровь кидается мне в голову вопреки всем моим усилиям. Да, я предпочла бы ничего не замечать, быть слепой и глухой ко всему, что происходит между ними! Ведь чем больше я показываю, как мне больно от их мерзостей, тем больше она упивается своей победой, тем больше он укрепляется в лестном для себя убеждении, будто я еще преданно его люблю, а равнодушной только притворяюсь. И несколько раз я с ужасом чувствовала, что он по-дьявольски тонко толкает меня доказать ему обратное, поощрив ухаживания Харгрейва. Но я отгоняю подобные мысли с отвращением и раскаянием и ненавижу его вдесятеро больше за то, что он доводит меня до подобного! Да простит мне это Господь, и все грешные мои мысли! Несчастья не только не смирили мой дух и не очистили его, но обращают самую мою натуру в желчь. И в этом, конечно, я повинна не менее моих обидчиков. Истинное христианство несовместимо с теми злыми чувствами, которые я питаю к нему и к ней — особенно к ней! Его, мне кажется, я еще могу простить, — от души, с радостью — если бы только заметила в нем хоть малейшие признаки раскаяния. Но она… у меня нет слов, чтобы выразить всю полноту моего омерзения. Рассудок противится, но гнев рвется наружу, и только долгими молитвами и борьбой удается мне обуздать его.
