«Понятно дело, — покивал Афанасий. — У кого больше, тот и главнее». Какие-то крики привлекли его внимание. Толпа, закручиваясь водоворотами, потекла в сторону самого высокого в городе храма — ступенчатой пирамиды с многочисленными балконами и окнами в самых невероятных местах. На ходу она впитывала в себя все новых верующих, что выскакивали из других храмов, не кончив церемоний.
— Куда все бегут? — Афанасий поймал за запястье бритого юношу с безумными глазами.
— Лакшми[64] будет танцевать тандава, — ответил тот и попробовал вырвать рукав из цепких, закаленных кузнечным молотом пальцев. Это ему не удалось.
— Толком объясни, что происходит?
— В храме Шивы главная танцовщица будет исполнять священный танец ананда-тандава — танец блаженства, которым Шива смог покорить сразу десять тысяч враждебных по отношению к нему аскетов, которые вначале выпустили на него тигра, а затем змея и антилопу. Шива-Натараджа, царь танца, однако, воспользовался этими животными как трофеями, сделал себе тигровую шкуру, повесил на шею змеиное ожерелье и держит навечно в руке антилопу, как господин зверей, — протараторил юноша без выражения, как пономарь, и вырвал-таки рукав из пальцев сына кузнеца.
— А… — кивнул Афанасий, будто что-то понял. — Надо пойти посмотреть.
Юноша фыркнул, как рассерженный кот, и скрылся в толпе. Купец пошел следом, поминутно отбрыкиваясь от толчков и ударов локтями, которыми осыпали его со всех сторон смиренные паломники. Желающие получше рассмотреть танец и попасть в первые ряды поспешали.
Постепенно Афанасий проникся общим настроением и тоже стал толкаться, пинаться и давить. Индусы, хоть и плечистые, но тонкокостные и низкорослые, не могли противиться богатырской стати. Вскоре купец оказался перед высоким, почти до груди ему, деревянным помостом. Один его конец выдавался далеко в площадь, другой же терялся в воротах огромного храма. Вокруг помоста стояла, сцепив руки и не подпуская страждущих, тонкая цепочка храмовых служителей. Мускулистых, но как-то по бабьи. Большие мускулы висели кисельно, на лицах была истома. «Тоже евнухи, что ль, только посильнее», — подумалось купцу, которого людское море вынесло прямо на них. Паломники наседали на цепочку, раскачивали, но прорвать не могли. В задних рядах слышались недовольные крики.
Над площадью послышался глухой рокот барабанов. Он нарастал, становясь отчетливее, разборчивее. К нему присоединились завывания рожков и неприятное треньканье натянутых на палки воловьих жил.
Постепенно в эту кошмарную какофонию стал вплетаться другой звук, чистый и мелодичный, как перезвон льдинок в весеннем ручье. Он подчинял себе рев и грохот, заставляя шуметь в едином ритме. Толпа на площади, как один человек, затаив дыхание, внимала неземным звукам.
В тени портика появилась неясная тень. Толпа ахнула. Тень шагнула на солнечный свет. Толпа ахнула снова. Тень оказалась женщиной, одетой в странный наряд, основная часть коего состояла из полупрозрачной ткани вроде кисеи, которая больше подчеркивала, чем скрывала округлости ее форм. Безумно соблазнительных и в то же время целомудренно окутанных завесой тайны. Руки же и ноги ее были увешаны тяжелыми браслетами с бубенцами, звеневшим в такт ее движением. Черноволосую голову венчал шлем, стилизованный под многоэтажный ступенчатый храм. Из-под медного козырька горели огнем черные глаза. Вся она была такая далекая и божественная. И при этом такая земная, плотская.
Под все нарастающий рев музыки женщина начала танцевать, ритмично притопывая ногами. Руками она выделывала какие-то странные движения. Одной вроде молола хлеб в невидимых жерновах, а другой вроде гладила собаку. И отгоняла головой невидимую муху, так, чтоб высокий шлем не опрокинулся и не свалился. В самом танце не было ничего мудреного. Но двигалась она так, что перехватывало дыхание.
Притопывая ногами по доскам, в такт звону бубенцов она пошла к краю помоста, как раз туда, где стоял купец. Их взгляды встретились. На голову Афанасия словно опрокинули ушат холодной воды. Несмотря на жару, он затрясся осиновым листом и смял в пальцах сорванную с головы шапочку.
Женщина, не отрывая от него глаз и не прекращая извиваться в танце, присела и всмотрелась в его небритое лицо. Протянула руку и прикоснулась к щеке. Пальцы ее были прохладны и мягки и пахли чем-то неуловимо приятным. Прикосновение было мимолетным, но качнуло Афанасия сильнее хорошей оплеухи. Он едва устоял на ногах. Люди вокруг ахнули, отшатнулись от тверича, но, заметив благосклонность танцовщицы, нахлынули обратно, желая прикоснуться, обнять, оторвать на счастье кусочек материи. Ему пришлось не глядя, не отрывая взгляда от Лакшми, отвесить несколько тумаков, чтоб охолонули.
Вдоволь насмотревшись на русича, танцовщица поднялась и попятилась в середину помоста. Там она стала выделывать какие-то замысловатые коленца, изгибаясь телом под невероятными углами. Толпа взревела. Даже самые ярые любители получить даром немного чужого счастья оставили Афанасия в покое и уставились на танцовщицу. Мужчины и женщины завороженно раскачивались из стороны в сторону, словно кролики перед удавом. Дыхание их участились, от вспотевших тел пошел тяжелый, мускусный дух. Афанасий уловил чужое, горячее дыхание на своем затылке. Казалось, еще немного, и на площади начнется свальный грех. Но музыка оборвалась. Лакшми, взмахнув полупрозрачными накидками, убежала со сцены, перезвон бубенцов затих под сводами храма. Толпа выдохнула в едином порыве и стала потихоньку рассасываться, уходя по своим прерванным делам.
Афанасий еще долго стоял у помоста, вглядываясь в глубину темных сводов и надеясь уловить мелькание платья или почувствовать незнакомый, но крепко запечатлевшийся в памяти аромат. Почувствовать прикосновение. Или даже… Нет, об этом он не мог даже мечтать. Наконец ему удалось оторвать от земли словно вросшие в нее ноги. Качаясь, как пьяный, побрел он с площади, ничего вокруг не замечая. Мысли о Лакшми вытесняли из его головы все другие, вызывая приятную истому в паху. За свою кочевую жизнь купцу довелось узнать многих женщин, красивых и не очень, богатых и бедных, стройных и толстых, белокурых и иссиня-черных волосом, но ни одна не входила в его сердце раскаленной иглой.
Он не помнил, как добрался до одного из постоялых дворов, построенных специально для паломников, как кинул монетку распорядителю и получил набитый сеном тюфяк и миску риса с соусом карри, как улегся в специальной загородке рядом с множеством коричневых, бесстыдно обнаженных тел, как сомкнулись его веки…
