Но Эдуарда в мастерской, куда они пришли, не было. Мало того, его никто и не ждал, потому что, заработав кое-какие деньги, он уже полгода как ушёл в Англию: любил отчего-то Англию и не любил Францию. По этой причине появление Стаса, которого Жан предъявил в качестве Эдуарда, не вызвало у мэтра Антуана ни радости, ни особого доверия, особенно когда при свете свечи Стас оказался на Эдуарда не очень-то и похож. Двадцатишестилетний мэтр его долго рассматривал, хмыкал, потом спросил с сомнением:
– Слушай, или ты помолодел? Странно…
Стас врать не любил, а потому помалкивал, чтоб по голосу не разоблачили. И без того ему казалось достаточно удивительным, что можно перепутать двух разных людей. А прямо признать, что он другой, не хотел – могли и на улицу выгнать. Ну а пока был шанс: он ведь упал с моста голым, как тот неведомый Эдуард! Это убеждало.
– Пусть он что-нибудь намалюет, – предложил Жан, пристроившийся уже у стола жрать печенье.
– Отличная идея! – И Стаса подвели к мольберту.
Он «намалевал». Антуан совсем удивился:
– Помолодел, а писать стал лучше… Ты – не ты!
В конце концов, его оставили. Даже одели. Была очень холодная для этих мест зима – временами температура опускалась, видимо, до нуля; термометров ещё не изобрели, и Стас судил об этом по появлению корочки льда на лужах.
И вот пришло время объяснений.
Людовик XIV обожал искусство, особенно такое, которое прославляло его самого и его правление. Строились десятки дворцов. Один из них – галерею Palais-Royal – и расписывал мэтр Антуан со своими подмастерьями: античные греки, мифологические сюжеты и всё такое подобное. Всего лишь за неделю среди привлечённых им художников Стас показал себя, в общем, хорошо. Для подработки же вся их la brigade писала копии картин великих мастеров прошлого для богатых людей; очень быстро стало ясно, что в этом деле Стасу, может, вообще нет равных. Разумеется, Антуан понял, что он не Эдуард. Но кто?
И как, parbleu,[67] к нему обращаться?
– Брат, – обратился он к Стасу, – не бойся меня. Я знаю, что ты не Эдуард и не француз. Но кто б ты ни был, ты мастер, и будешь работать здесь. Если скрываешься, скажи – у меня хорошие связи в префектуре и при дворе, уладим. Кто ты такой?
Дальнейшая беседа принесла им обоим немалые открытия. Оказалось, новый maitre[68] Стас не только русский, как и прежний, Эдуард, но и носит ту же ужасную фамилию Грых-брых; произнести «Гроховецкий» француз абсолютно не мог. И точно так же, как и Эдуард, о своём прибытии во Францию он только и помнил, что прибыл легально, однако как – сказать не мог. Но ни о каком своём родственнике по имени Эдуард, кроме дедушки по материнской линии, никогда не слыхивал!
Поудивлялись, а потом и порадовались: у Антуана сохранилась учётная карточка Эдуарда, очень кстати! На другой день оформили в префектуре бумаги и всего через полгода получили для Стаса новые документы.
Так он превратился в Эдуарда Гроха.
Через два года Стас перешёл в мастерскую Гиацинта Рибо. Тот отличился уже, написав портрет герцога Орлеанского, брата короля, а затем портрет его сына, молодого герцога Шартрского, и быстро вошёл в фавор к самому королю. Работать с ним было одно удовольствие: Стаса он любил и в доходах не обделял.
Иногда встречались с Антуаном, с другими мастерами. В общем, художник, имеющий патрона, заказы и друзей, грустить не станет!
Он тихо радовался здешней «цивилизованной дикости»: в Версальском дворце даже для короля не устроили ни туалета, ни ванной или душа, ни простого рукомойника! Изредка посещал школу фехтования. Прав, прав был мсьё Травински: Стас со своей ученической подготовкой, полученной в двадцатом веке, побивал в семнадцатом веке признанных мастеров! Понятно – ко временам его ученичества здешние умения безнадёжно устарели. И так во всём! Если сравнить классический английский бокс девятнадцатого века, с его смешными статичными позами и правилами, и бокс, каким он стал к 1934 году, то это небо и земля… А здесь просто дрались, без всяких правил…
Ещё через три года, тепло попрощавшись с друзьями, Стас отправился покорять германских князей; он так освоился в портретной живописи, что всюду был нарасхват. Местные дворяне, а тем паче короли, имея куда меньше средств, чем французский монарх, тратили на предметы роскоши, на дворцы и картины больше, чем он! Поразительно… А художникам заработок!
Прошёл Германию с севера на юг: Гамбург, Бремен, Бранденбург, Саксония. Даже война, шедшая между Францией и Аугсбургской лигой, ему не мешала. Во-первых, он отсиживался в замках, во-вторых, это, конечно, была не такая бойня, как лет пятьдесят назад, когда шведы со своим know-how – мобильными чугунными пушками – перебили две трети населения Германии. Тогда они грабили и насиловали, не стесняясь ничего, не делая различия между протестантами и католиками. Устраивали набеги каждую весну; население некоторых германских земель свели в ноль. Стас однажды побеседовал с двумя старухами крестьянками – вот уж они ему понарассказывали!
Кстати, кем-кем, а немецким крестьянином Стас не хотел бы быть. Здешний орднунг не давал им той вольницы, к какой он привык, будучи крестьянином на Руси. Даже свой надел, с которого кормился сам, крепостной обязан был обрабатывать только так, как ему скажут, и под надзором сеньора. Не мог ни продать, ни заложить его по своему усмотрению; не мог даже передать свою землю по наследству детям! Не мог жениться без согласия господина, да ещё до свадьбы, будь добр, угости барина невестой!..
На несколько лет – позже оказалось, что навсегда, – Эдуард Грох, то есть Стас, застрял в Баварии. В Цвайбрюкене сдружился со стариком Анхельмом, не только хорошим копиистом, но и знатоком латыни и германских диалектов. Поболтать он любил, и Стас, конечно, не упускал случая для шлифовки своего немецкого, которого раньше-то, в прежней жизни, не знал совершенно.
Часто спорили об истории.
– Странные дела! – брюзжал Анхельм. – Пока человек младенец, его разум чист; юношей он набирается знаний, но глуп; став старцем, приобретает мудрость. А теперь посмотри на историю: на смену великим мастерам античности пришли подражатели эпохи Медичи, а их сменили жалкие копиисты вроде нас. Всё наоборот.
– Человек чтит отца своего, – ответил Стас. – Даже сам став отцом, говорит: какой великий человек был мой отец! Потом в этой семье рождается ещё один великий человек, и всё повторяется, но в памяти остаётся, что был у нас в роду, в старину, ещё более великий муж. Хотя на самом деле, конечно, от поколения к поколению люди набираются опыта и знаний, а потому с человеческой старостью надо сравнивать наше время, а не какую-то «седую древность».
– И для нас с тобой такой взгляд лестен и выгоден, – подхватил Анхельм, – ибо мы оказываемся более великими мастерами. Как бы только объяснить это ландграфу, маловато он нам платит… За одну картину Дюрера больше заплатил, чем мне за весь прошлый год перепало.
Стас промолчал – ему-то платили изряднёхонько…
Летом 1697 года он переехал в Мюнхен: в связи с рождением наследника у курфюрста Макса Эмануэля надо было заняться украшением столичных дворцов. Но свободу свою сохранил: работал по договорам, в придворные живописцы, на жалованье, не пошёл…
Больше двух лет спустя брёл однажды Стас по Мюнхену. Вдруг на AugsburgerstrаЯe, слева, вывернула карета, запряженная двойней; у неё на ходу отвалилось колесо, распахнулась дверца, и с энергичным воплем «твою мать!» на булыжную мостовую выпал одетый в европейское платье джентльмен, бритый блондин. Стас помог ему подняться, попенял:
– Что ж ты мать-то так поминаешь? Нельзя, грех.
– Да видишь, колесо!.. – начал было пострадавший и тут же осёкся. – Однако! Ты русский, что ли?
– Однако русский, – ответил Стас, улыбаясь.
– Как же это может быть? Тут нет русских!
– Знаю. Двенадцать лет по Европе брожу, ни одного, кроме тебя, не видел. Однако.
– А ты откуда взялся?
– Из Парижа.
– Нет, ну а если честно?
– Из Парижа, говорю. Я там Версаль расписывал. А ты сам-то с виду – чистый немец. Кто таков?
– А вот смотри – я теперь не совсем чистый. – И незнакомец показал на свои испачканные на коленях брюки.
Подбежавший слуга почистил его брюки щёточкой, подал платочек; тот обтёр ладони, представился:
– Царя Петра Алексеевича дипломатический посланник, дьяк Шпынов. Следую из Амстердама в Вену.
– Вольный живописец, князь Гроховецкий, – представился в свою очередь Стас. – Тут зовусь Эдуардом Грохом.
И пока слуги собирали упавший с крыши кареты багаж, пока починяли колесо, два соотечественника отправились в «Красный лев» перекусить и поболтать.
– Что ж ты, князь, пропадаешь тут, – говорил Шпынов, в ожидании жареной свиной ноги потягивая рейнвейн. – Царю край как нужны такие люди. Про Шафирова слышал? Пётр Алексеевич его из купцов взял и – даром что тот еврейского племени – в ближайшие свои помощники определил, а всё потому, что языки знает. А ты? Небось и французскому обучен?
