Считая, что нападение Гитлера станет началом его быстрого и триумфального разгрома, польское правительство «не замечало» явных признаков надвигающейся войны. Сначала, как обычно, появились косвенные приметы ее приближения – экономические. «Газета Польска», к примеру, писала, что Германия вдруг перестала платить за поставляемые Польшей продукты и полезные ископаемые. Стали отмечаться случаи замораживания немецкой стороной ранее обещанных кредитов, а вместо поставок машин и аппаратов увеличились поставки в Польшу бус, гармоник и прочих «товаров народного потребления».
Следом за ростом поставок немцами губных гармошек и других «стратегических товаров» вместо станков и продовольствия резко обострилась ситуация вокруг Данцига. А поскольку Польша в свое время заявила, что любые попытки возвратить его будут означать войну, то нагнетание немецкой стороной напряженности в таком пикантном вопросе явно говорило об окончательной готовности Германии к крупному военному конфликту. 22 августа 1939 года, практически одновременно с приездом в Москву Риббентропа для подписания Пакта о ненападении с СССР, в Данциг-Гданьск по приглашению городского сената с «визитом вежливости» прибыл германский линкор «Шлезвиг-Гольштейн». Об этом визите польское правительство даже не было уведомлено. И на то были весьма веские причины. Визит линкора был отправной точкой в «мягком» государственном перевороте. На следующий день после прибытия германского корабля городской парламент – сенат, практически полностью состоявший из этнических немцев, провозгласил нацистского гауляйтера Ферстера главой города[473]. Хотя включение Данцига в состав Германии формально еще не провозглашалось, его руководитель уже был «верным гитлеровцем», включенным во властную вертикаль нацистского государства. А значит, руководителем «вольного города» с этого дня являлся один из германских чиновников, подчиненный непосредственно Гитлеру, что, по сути, являлось ползучей аннексией[474].
Согласитесь, основания для беспокойства у поляков были весьма вескими. А еще через три дня последние сомнения варшавского руководства в том, будет ли война, должны были растаять, словно дым. Вспомним, что первоначальной датой агрессии Гитлер назначил 26 августа 1939 года. Однако в самый последний момент фюрер решил нападение отложить. Ведь 25 августа англичане ответили на заключение советско-германского пакта ратификацией британо-польского договора. Гитлер, который ни в коем случае не хотел воевать с Великобританией, дрогнул и решил еще раз прощупать почву дипломатическим путем. Однако приказ, отменявший нападение на Польшу, успели получить не все германские части. В результате одно из диверсионных подразделений вермахта начало выполнять ранее полученное задание. На рассвете 26 августа 1939 года группа из 14 человек под руководством лейтенанта Хайнцеля проникла на территорию Польши в районе местечка Силен, что на бывшей чехо-словацко-польской границе. Задачей диверсантов было захватить и удерживать до подхода частей 7-й пехотной дивизии важный туннель на участке Силен-Краков и прилегающую железнодорожную станцию. Немцы отлично выполнили свое задание: более сотни польских солдат и пограничников были ими разоружены и заперты в сараях и подвалах станции. Прошло несколько часов в ожидании подхода германской пехоты, и лейтенант Хайнцель заподозрил неладное и вышел на связь. Тут-то он и узнал, что, кроме него самого и его тринадцати солдат, с Польшей больше никто не воюет. Не знаю, извинялся германский офицер перед «панами» пограничниками или нет за случившееся недоразумение, однако немецкая диверсионная группа, оставив поляков под замком, без потерь вернулась к своим, почти целые сутки проторчав на территории Польши!
Согласитесь, что любой военный, получив информацию о столь странной операции немецких коммандос, был просто обязан понять, что германская армия находится в последней стадии готовности к агрессии[475]. Какой вывод должен был сделать из этой информации польский генеральный штаб? Что необходимо срочно объявлять мобилизацию! Что же происходило на самом деле?
…Разгром Польши был действительно молниеносным. Колонны германских танков, легко прорвав оборону польских дивизий, ринулись в прорыв. 8 сентября 1939 года, на восьмой день войны, бронетанковые части группы Гота уже подошли к польской столице. Варшава героически сопротивлялась до 27 сентября, но потом капитулировала. Правящая верхушка, втянувшая свою страну в кровавую бойню, героизма проявлять не пожелала. Польское руководство при первых же сведениях, что на столицу мчатся колонны танков, еще 5 сентября бежало в Люблин, а 17 сентября перешло румынскую границу. Вслед за правительством бежало и высшее руководство армии, ее генеральный штаб. Около 500 польских самолетов вместо того, чтобы сбивать и таранить немецкие самолеты, погибнуть в бою с честью, «разлетелись» в Румынию, Латвию и Литву[476].
Мобилизацию в Польше не объявили. Точнее говоря, за два дня до войны, 29 августа 1939 года, Польша все-таки решила это сделать. Но тут же передумала: уже наклеенные плакаты, сообщавшие о начале мобилизации в армию, были сорваны со стен домов польских городов и деревень. Почему польское руководство так странно поступило? Потому что послы Англии и Франции официально попросили поляков повременить с объявлением мобилизации до 31 августа[477].При этом руководство западных демократий было прекрасно уведомлено, что германское вторжение произойдет ранним утром 1 сентября. Просьба английской и французской дипломатии преследовала лишь одну цель: облегчить германской армии нанесение первого удара.
Цель эта была достигнута. Затягивание польской мобилизации действительно окажет германской армии огромную помощь[478]. Польских мужчин начнут призывать в армию уже под ударами немецкой авиации. Железнодорожные и грунтовые пути будут забиты резервистами, двигавшимися навстречу начавшим отступление войскам. А отступающие польские дивизии в то же самое время оказались лишены пополнения.
Отрезвление к полякам пришло очень быстро. 1 сентября глава польского МИДа Бек, тот самый, что в решающий момент польско-германских переговоров вдруг улетел не в Берлин, а в Лондон, немедленно позвонил английскому послу в Варшаве Кеннарду и сообщил, что война между Германией и Польшей началась. Варшава ждала немедленной реакции своих союзников. И она последовала: англичане и французы вручили германскому правительству ноту, в которой сообщали, что выполнят свои обязательства по отношению к Польше, если немцы не прекратят вторжение. Одновременно Лондон и Париж заверили Берлин, что предъявленные ноты носят лишь предупредительный характер и не являются ультиматумами[479].Английское и французское министерства иностранных дел продолжали поддерживать у Гитлера иллюзию, что они в войну на стороне Польши не вступят. Их главной задачей было не остановить немецкое вторжение, что могло привести к переговорам, а углубить боевые действия с целью быстрого разгрома Польши немцами и их выхода к советским границам. Поэтому несмотря на то, что 1 сентября английский король подписал указ о мобилизации армии, флота и авиации, а во Франции увидел свет аналогичный декрет премьер-министра, Гитлер был твердо убежден, что боевых действий союзники не начнут. Возможно даже, что и до объявления войны дело не дойдет. Надо как можно скорее разгромить поляков, и тогда повод для конфликта отпадет сам собой. А даже если война и будет формально начата, то после уничтожения Польши под тем или иным предлогом с Западом можно будет снова договориться.
Так мыслил ситуацию глава Германии. Маневры западных дипломатов обманывали не только его. Польское руководство очень медленно начинало понимать, что предвоенные обещания Англии и Франции оставались пустыми словами. Где обещанные самолеты? Почему союзная авиация еще не бомбит германские объекты? Почему Франция не оказывает Польше помощь в соответствии с договором? Когда же Франция объявит агрессору войну?
Эти и другие вопросы задавал во французской столице министру иностранных дел Франции Бонне польский посол. Ответ Бонне не оставляет сомнений в желании Парижа дать Гитлеру фору в несколько дней, чтобы германская армия спокойно переломила хребет армии польской. Французское правительство, сказал Бонне, сможет направить ультиматум лишь после «решения парламента, заседание которого состоится во второй половине дня»[480]. А ультиматум, который еще только будет направлен в Берлин, истечет лишь через 48 часов. И только потом можно будет объявлять войну.
Такой ответ привел польского посла в ужас. Отчаяние поляков можно понять: мы все сделали, как вы нам говорили, теперь нас бьют почем зря, а поддержки все нет. Потерявшие терпение поляки начинают уже не просить, а требовать выполнения обещанного. Вечером 2 сентября, после заседания французского парламента, польский посол снова обратился к министру Бонне. Тот ответил, что вопрос об ультиматуме Германии еще только должен обсуждаться на заседании совета министров. «Тогда польский посол потерял терпение и прямо сказал Бонне, что он о нем думает, и потребовал немедленного предъявления ультиматума Германии»[481]. Точно такая же картина наблюдалась и в британской столице. В ночь на 3 сентября польский посол в Лондоне получил указание срочно явиться к лорду Галифаксу и напомнить об обязательствах английского правительства.
