При каждом залпе Петра Петровича, при особо тяжелых словах парни мгновенно вскакивали, и каждый раз Петр Петрович заставлял их садиться.
- Садитесь, вон корреспондент приехал, вами, вояки, любуется, напишет в "Партизанскую правду"... Садитесь. Может, корреспондент подскажет, что делать с вами. К стенке поставить... Или на осине повесить, партизаны славные... да не вскакивайте, сидите, мстители народные...
Бубня себе под нос, распекая преступников, Петр Петрович распекал, доводил и самого себя. Потом Петр Петрович перешел на другой манер, стал отчитывать так, чтобы мало-помалу дошла до Славки суть дела. А суть вот в чем. Парни из партизанского отряда имени Ворошилова встретили на лесной дороге парня из партизанского отряда "Смерть фашизму". Ворошиловцы были пешие, "Смерть фашизму" - на лошади, тащил пушечку в лагерь. Ворошиловцы разоружили парня из "Смерть фашизму", сели вдвоем на его лошадь и скрылись. Узнав об этом, Петр Петрович снарядил погоню за мародерами, и вот они сидят теперь на лавке, вскидываются при малейшем повышении голоса, после каждого крепкого выражения Петра Петровича.
В конце концов Потапов исчерпал себя полностью, выговорился, излил все, однако парней к стенке не стал ставить, не стал и на осине вешать, а отпустил, хотя и разоруженных, но живых, отпустил с тем условием, чтобы командир ворошиловский или сам лично, или помощники его прибыли к Петру Петровичу за отнятым у парней оружием и с необходимыми объяснениями.
- Идите, вояки славные.
Ушли. Наступило облегчение, и Петр Петрович сразу же поднял Славку: "Ну, поздоровкаемся, Слава", - крепко обнял и все бубнил что-то добродушное, трогательное и улыбался. Расчувствовался. Вышел, ординарца кликнул, Славкиного коня велел выпрячь и накормить, повариху позвал, чтоб соорудила что-нибудь, - корреспондент приехал. Вот, Слава... Приехал все-таки, не забыл, забывать нельзя людей; не забыл, спасибо. Ты, Маша, налей нам, корреспонденту и мне налей, Слава-то наш парень, из "Смерть фашизму", приехал вот, молодец...
Заведенное Жихаревым, Сергеем Васильевичем, держалось, значит, крепко. Приятно было вспомнить те минуты, в отсеке комиссарском, в землянке, угощения Сергея Васильевича, разговоры, бутыль в плетеной кошелке, блины горячие, махорочка из комиссарской шкатулки, самосад отменный, смех Сергея Васильевича... Приятно вспомнить.
- Увели комиссара, не послушал меня, ушел, на окружном польстился, секретарем окружкома подпольного выдвинули. Обидел он меня, Слава, сильно обидел, ушел, отряд кровный свой бросил, там где-то, у вас, в штабе, глаз не кажет...
- А я Сергея Васильевича полюбил, какой-то он сочный человек, интересный, крупный.
- Полюбил. Его весь район любил, до этой еще войны, будь она проклята. А со мной что он сделал? Бросил одного, обидел сильно, уехал... Я же не могу без него, что же он, не понимает этого? Ну, ладно, чтоб ему икнулось. Давай, рассказывай, как у вас там. Газетку-то прихватил с собой? Ты все-таки не забывай, ты наш, и газеток своему отряду, "Смерть фашизму", прибавь там по знакомству, не как всем, а накинь своему-то, кровному.
- Все время помню, Петр Петрович. Вот и приехал, написать хочу о боевых делах.
- Что ж, спасибо. Отряд наш, Слава, теперь не сравнить с тем, что было. Раза в четыре вырос. И дел много, боевых. Давай-ка мы вот выпьем по стаканчику, за встречу, молодец, приехал.
- В Суземке был, Петр Петрович, что понаделали гады, страшно смотреть.
- Слыхал. А у нас тихо пока, не лезут, мы долбаем их. Самолет, Слава, подбили, ей-богу, вот опиши что. Помнишь, как начинали, а теперь самолеты сбиваем. Летчика тоже поймали. С гонором был, грозился все, до самой смерти грозился, отвечать мы за него будем. Перед кем? Перед Гитлером. Видал, сволочь? Мы и Гитлера шлепнем, придет время... Пока тихо у нас, не суются. Некоторые пользуются этим, отсиживаются, подразложились маленько. В боях давно не были, вот и подразложились. Видал этих ворошиловцев? Поговорю я с командиром ихним. Дело у него не пойдет так. Надо искать немца, а не ждать его; прождать можно, разложатся, дух потеряют, а туго придется - труса начнут справлять. Это закон. Если он настоящий командир, ворошиловский, должен шлепнуть этих парней мародеров. Не сделает - пойдет разложение по всему отряду, если не пошло уже.
- Говорят, Петр Петрович, отряд - один из лучших.
- Был. Ты сам видал этих мародеров. Пушку в лесу бросили, лошадь забрали, бойца обезоружили, своего брата кровного, партизана, да кто же они есть, как они воевать дальше будут?! Нет, если он не шлепнет их, значит, сам дерьмо.
И только Славка хотел спросить Петра Петровича об Арефии Зайцеве, о других знакомых, как вошла Анечка. Господи, Анечка! Можно? Можно. Почему же нельзя? Стала у порога. Быстро дышит, бежала сюда. Личико светится, улыбаются глаза, губы, щеки.
- Ну, чего остановилась? - забубнил Петр Петрович. - Слава, чего сидишь, ну, поздоровкайтесь, черти полосатые, вояки мои славные.
Анечка быстро-быстро сделала несколько шагов к столу и опять остановилась сияющая. Славка сильно застеснялся, но тоже встал из-за стола, подошел к Анечке, протянул руку. Лицо у Славки было смуглое, но все равно заметно, как он покраснел.
Конечно, когда он ехал сюда, когда впереди перед ним маячил родной его отряд, конечно, маячила там и Анечка, вот это личико, вот эти волосы, стриженные под комсомолочку. Ну, здравствуй. Здравствуй, Слава. И внутри что-то заныло, потому что тут же встало лицо Нюры, Нюры Морозовой.
10
Слово "любовь" и всякие разговоры об этом Славка терпеть не мог. Даже в хороших книгах, у хороших поэтов если попадалось это слово, он выговаривал его с неудовольствием и неприятностью. Разумеется, любовь в исключительно одном только значении. Когда "Люблю грозу в начале мая..." это прекрасно, сколько угодно. "Я вас любил, любовь еще, быть может..." это ужасно, это невозможно не только говорить, слушать неприятно. И все, что было, что вспоминалось иногда, что осталось в тех почти невозможных днях, когда не было еще войны, когда была Оля Кривицкая с певучим херсонским голосом. Оля Кривицкая... Нет, все т о не имело никакого отношения к этому пошлому слову, то было другое, никому не ведомое, никаким поэтам, никаким другим людям, оно никак не называется, и е г о никак нельзя называть. Нюра, монашка Славкина, тихая Нюра Морозова и вот эта Анечка, глаза смеются, губы улыбаются, - нет, это все другое, так далеко все это от пошлого слова "любовь"...
- Можно, я буду править?
Славка передал Анечке вожжи, кнут. Господи, все можно. И показывая, как надо держать вожжи, Славка взял ее прохладные руки вместе с вожжинами, подержал немного и выдохнул остановившийся воздух.
- Правь, можешь всю дорогу править.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
