Вольф был недоволен в особенности тем, что он как будто был уличен в недобросовестном пристрастии, и, притворяясь равнодушным, раскрыл следующее к докладу дело Масловой и погрузился в него. Сенаторы между тем позвонили и потребовали себе чаю и разговорились о случае, занимавшем в это время, вместе с дуэлью Каменского, всех петербуржцев.
Это было дело директора департамента, пойманного и уличенного в преступлении, предусмотренном статьей 995.
— Какая мерзость, — с гадливостью сказал Бе.
— Что же тут дурного? Я вам в нашей литературе укажу на проект одного немецкого писателя, который прямо предлагает, чтобы это не считалось преступлением, и возможен был брак между мужчинами, — сказал Сковородников, жадно с всхлюпыванием затягиваясь смятой папиросой, которую он держал между корнями пальцев у ладони, и громко захохотал.
— Да не может быть, — сказал Бе.
— Я вам покажу, — сказал Сковородников, цитируя полное заглавие сочинения и даже год и место издания.
— Говорят, его в какой-то сибирский город губернатором назначают, — сказал Никитин.
— И прекрасно. Архиерей его с крестом встретит. Надо бы архиерея такого же. Я бы им такого рекомендовал, — сказал Сковородников и, бросив окурок папироски в блюдечко, забрал что мог бороды и усов в рот и начал жевать их.
В это время вошедший пристав доложил о желании адвоката и Нехлюдова присутствовать при разборе дела Масловой.
— Вот это дело, — сказал Вольф, — это целая романическая история, — и рассказал то, что знал об отношениях Нехлюдова к Масловой.
Поговорив об этом, докурив папиросы и допив чай, сенаторы вышли в залу заседаний, объявили решение по предшествующему делу и приступили к делу Масловой.
Вольф очень обстоятельно своим тонким голосом доложил кассационную жалобу Масловой и опять не совсем беспристрастно, а с очевидным желанием кассирования решения суда.
— Имеете ли что добавить? — обратился председательствующий к Фанарину.
Фанарин встал и, выпятив свою белую широкую грудь, по пунктам, с удивительной внушительностью и точностью выражения, доказал отступление суда в шести пунктах от точного смысла закона и, кроме того, позволил себе, хотя вкратце, коснуться и самого дела по существу и вопиющей несправедливости его решения. Тон короткой, но сильной речи Фанарина был такой, что он извиняется за то, что настаивает на том, что господа сенаторы с своей проницательностью и юридической мудростью видят и понимают лучше его, но что делает он это только потому, что этого требует взятая им на себя обязанность. После речи Фанарина, казалось, не могло быть ни малейшего сомнения в том, что Сенат должен отменить решение суда. Окончив свою речь, Фанарин победоносно улыбнулся. Глядя на своего адвоката и увидав эту улыбку, Нехлюдов был уверен, что дело выиграно. Но, взглянув на сенаторов, он увидал, что Фанарин улыбался и торжествовал один. Сенаторы и товарищ обер-прокурора не улыбались и не торжествовали, а имели вид людей, скучающих и говоривших: «слыхали мы много вашего брата, и всё это ни к чему». Они все, очевидно, были удовлетворены только тогда, когда адвокат кончил и перестал бесполезно задерживать их. Тотчас же по окончании речи адвоката председательствующий обратился к товарищу обер-прокурора. Селенин кратко, но ясно и точно высказался за оставление дела без изменения, находя все поводы к кассации неосновательными. Вслед за этим сенаторы встали и пошли совещаться. В совещательной комнате голоса разделились. Вольф был зa кассацию; Бe, поняв, в чем дело, очень горячо стоял тоже за кассацию, живо представив товарищам картину суда и недоразумения присяжных, как он его совершенно верно понял; Никитин, как всегда, стоявший за строгость вообще и зa строгую формальность, был против. Всё дело решалось голосом Сковородникова. И этот голос стал на сторону отказа преимущественно потому, что решение Нехлюдова жениться на этой девушке во имя нравственных требований было в высшей степени противно ему.
Сковородников был материалист, дарвинист и считал всякие проявления отвлеченной нравственности или, еще хуже, религиозности не только презренным безумием, но личным себе оскорблением. Вся эта возня с этой проституткой и присутствие здесь, в Сенате, защищающего ее знаменитого адвоката и самого Нехлюдова было ему в высшей степени противно.
И он, засовывая себе в рот бороду и делая гримасы, очень натурально притворился, что он ничего не знает об этом деле, как только то, что поводы к кассации недостаточны, и потому согласен с председательствующим об оставлении жалобы без последствий.
В жалобе было отказано.
XXII
— Ужасно! — говорил Нехлюдов, выходя в приемную с адвокатом, укладывавшим свой портфель. — В самом очевидном деле они придираются к форме и отказывают. Ужасно!
— Дело испорчено в суде, — сказал адвокат.
— И Селенин за отказ. Ужасно, ужасно! — продолжал повторять Нехлюдов. — Что же делать теперь?
— А подадим на Высочайшее имя. Сами и подайте, пока вы здесь. Я напишу вам.
В это время маленький Вольф, в своих звездах и мундире, вышел в приемную и подошел к Нехлюдову.
— Что делать, милый князь. Не было достаточных поводов, — сказал он, пожимая узкими плечами и закрывая глаза, и прошел куда ему было нужно.
Вслед зa Вольфом вышел и Селенин, узнав от сенаторов, что Нехлюдов, его прежний приятель, был здесь.
— Вот не ожидал тебя здесь встретить, — сказал он, подходя к Нехлюдову, улыбаясь губами, между тем как глаза его оставались грустными. — Я и не знал, что ты в Петербурге.
— А я не знал, что ты обер-прокурор…
— Товарищ, — поправил Селенин. — Как ты в Сенате? — спросил он, грустно и уныло глядя на приятеля. — Я знал, что ты в Петербурге. Но каким образом ты здесь?
— Здесь я затем, что надеялся найти справедливость и спасти ни за что осужденную женщину.
— Какую женщину?
— Дело, которое сейчас решили.
— А, дело Масловой, — вспомнив, сказал Селенин. — Совершенно неосновательная жалоба.
— Дело не в жалобе, а в женщине, которая невиновата и несет наказание.
Селенин вздохнул.
— Очень может быть, но…
— Не может быть, а наверно…
— Почему же ты знаешь?
— А потому, что я был присяжным. Я знаю, в чем мы сделали ошибку.
Селенин задумался.
— Надо было заявить тогда же, — сказал он.
— Я заявлял.
— Надо было записать в протокол. Если бы это было при кассационной жалобе…
Селенин, всегда занятый и мало бывавший в свете, очевидно, ничего не слыхал о романе Нехлюдова; Нехлюдов же, заметив это, решил, что ему и не нужно говорить о своих отношениях к Масловой.
— Да, но ведь и теперь очевидно было, что решение нелепо, — сказал он.
— Сенат не имеет права сказать этого. Если бы Сенат позволял себе кассировать решения судов на основании своего взгляда на справедливость самих решений, не говоря уже о том, что Сенат потерял бы всякую точку опоры и скорее рисковал бы нарушать справедливость, чем восстановлять ее, — сказал Селенин, вспоминая предшествовавшее дело, — не говоря об этом, решения присяжных потеряли бы всё свое значение.
— Я только одно знаю, что женщина эта совершенно невинна, и последняя надежда спасти ее от незаслуженного наказания потеряна. Высшее учреждение подтвердило совершенное беззаконие.
— Оно не подтвердило, потому что не входило и не может входить в рассмотрение самого дела, — сказал Селенин, щуря глаза. — Ты, верно, у тетушки остановился, — прибавил он, очевидно желая переменить разговор. — Я вчера узнал от нее, что ты здесь. Графиня приглашала меня вместе с тобой присутствовать на собрании приезжего проповедника, — улыбаясь губами, сказал Селенин.
— Да, я был, но ушел с отвращением, — сердито сказал Нехлюдов, досадуя на то, что Селенин отводит разговор на другое.
— Ну, отчего ж с отвращением? Всё-таки это проявление религиозного чувства, хотя и одностороннее, сектантское, — сказал Селенин.
— Это какая-то дикая бессмыслица, — сказал Нехлюдов.
— Ну, нет. Тут странно только то, что мы так мало знаем учение нашей церкви, что принимаем за какое-то новое откровение наши же основные догматы, — сказал Селенин, как бы торопясь высказать бывшему приятелю свои новые для него взгляды.
Нехлюдов удивленно-внимательно посмотрел на Селенина. Селенин не опустил глаз, в которых выразилась не только грусть, но и недоброжелательство.
— Да ты разве веришь в догматы церкви? — спросил Нехлюдов.
— Разумеется, верю, — отвечал Селенин, прямо и мертво глядя в глаза Нехлюдову.
Нехлюдов вздохнул.
— Удивительно, — сказал он.
— Впрочем, мы после поговорим, — сказал Селенин. — Иду, — обратился он к почтительно подошедшему к нему судебному приставу. — Непременно надо видеться, — прибавил он, вздыхая. — Только застанешь ли тебя? Меня же всегда застанешь в 7 часов, к обеду. Надеждинская, — он назвал номер. — Много с тех пор воды утекло, — прибавил он уходя, опять улыбаясь одними губами.
