Тот устало покачал головой:
— С этим не шутят, Мия. Поторопись, за оградой ждет катер.
Я нервно сглотнула. Неловкими руками стащила плед, бросила на плетеный стул.
— Я поеду одна?
Старый ганор вновь покачал головой:
— Нет. Мы поедем, конечно. Но там это ничему не поможет. Там каждый всегда отвечает сам. За себя.
Ничего не оставалось. Я неестественно выпрямилась, напряглась, будто мысленно надевала на себя броню. Лишь пригладила волосы, рассыпанные по плечам.
— Я готова.
Собирать мне было нечего, переодеваться не во что. У меня было всего лишь два платья, которые старые ганорки перешили из барахла, найденного в шкафах Птахикальи. Платья одной из ее дочерей, давным-давно покинувшей родной дом. Меня устраивало.
Исатихалья что-то тихо говорила сестре. Лицо древней старухи менялось на глазах, превращаясь в грозную устрашающую маску. Птахикалья кивнула, бросила на меня быстрый взгляд и почти бегом кинулась в дом. Таматахал ничего не сказал, просто терпеливо ждал. Я посмотрела на Исатихалью:
— Куда она? Тоже с нами?
Та покачала головой, звеня серьгами:
— Сейчас вернется, подожди.
Колдунья, действительно, обернулась очень быстро. Почти бежала, отчего мочки ее уродливых длинных ушей буквально лупили по груди, издавая оглушительный звон. Будто гремели металлическими монетами. Она подошла ко мне и жестом велела наклонить голову. Я не сопротивлялась. Старуха что-то едва слышно бормотала и, один за другим, вешала на мою шею амулеты. Не меньше десятка. Наконец, отошла на шаг. Кивнула со знанием дела, словно говорила: «Ну, теперь все в порядке». Но мне не передалась эта уверенность. Не думаю, что амулеты чем-то помогут.
Я просто смотрела на нее. Пристально, долго, буквально сжимаясь от мысли, что больше могу не вернуться сюда. К своим дорогим старикам, которые за короткий срок сумели стать такими родными. От этого кошмарного предчувствия буквально звенело в ушах. Нет! Глупости! Что могут сделать проклятые истуканы? Они уже позволили нам остаться и едва ли станут отменять собственные решения. Впрочем… хозяева собственного слова: захотели — дали, захотели — взяли назад. Их логику невозможно было постичь. И все же, к чему может быть такая срочность?
Я склонялась к мысли, что меня хотят вышвырнуть, несмотря на обещания. Истуканы могли разнюхать правду обо мне, узнать, кто я. И этот поступок едва ли можно будет назвать нелогичным. Никто в здравом уме не хотел бы связываться с асторцами, даже эти сумасшедшие идолы. Выслать — самое разумное. Эйден для меня под запретом. Оставался только один выход — каким-то образом добраться до территорий Галактического совета. Что само по себе станет банальным чудом. К тому же, у меня не было никакой уверенности, что совет все еще сохраняет нейтралитет. Они уже балансировали на грани. Они прогнутся — стоит только получше надавить.
Мозг буквально закипал. Одновременно в голове проносились десятки самых разных мыслей, предположений, мгновенных способов решения. Но все это было самоуспокоением. Я чувствовала, как пенной волной подступала паника. Еще немного — и захлестнет с головой, утопит.
К катеру я вышла, словно в бреду. Треск жучков-соглядатаев, уже заполнивших густые сумерки своим монотонным треском, только усиливал чувство тревоги, нагнетал. Я почти не видела ничего вокруг. Лишь заметила краем глаза, что на почтительном расстоянии катер обступила толпа. Да, возле забора всегда неизменно кто-то терся. Иногда в одиночку, иногда по двое, по трое — высматривали меня в саду. Но сейчас мне показалось, что ганорами была буквально запружена вся улица. Что им всем было нужно?
Я попросила выключить свет в салоне, чтобы меня не рассматривали через стекло. Иначе я чувствовала себя буквально выставленной на всеобщее обозрение. Жуком в банке с лампой. Катер тронулся, но скорость не набирал — из-за толпы не хватало разгона. Наконец, мы рвано поднялись и понеслись в ночи под хриплый кашель старого двигателя. Снова беспокойная размазанная ночь. Замирание сердца, когда дряхлое судно неожиданно прямо на ходу теряло скорость и буквально срывалось вниз. Я поймала себя на мысли, что, может, было бы лучше, если бы оно, действительно, сорвалось? Только со мной одной… Потому что все это было уже невыносимо.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Мои старики молчали. Сидели рядышком, понурив головы. И трогательно держались за руки. А я завидовала им в это мгновение. Хоть и не могла объяснить, чему именно. Ощущение легкое, невесомое, как вечерняя тень от листвы, колыхаемой ветром. Пронзительное и оглушающе тоскливое.
Мы приехали неожиданно быстро. Суденышко брякнулось на дорогу, проехалось брюхом. Меня едва не стошнило от такой «мягкой» посадки. Я неосознанно погладила плоский живот, будто хотела как-то удостовериться, что там все в порядке. Наконец, посмотрела в окно, щурясь от яркого света.
Все пылало от огней, застило черное небо. Я различила в отдалении огромные серые башни дома старейшин, но все остальное пространство, как и у забора Птахикальи, было забито ганорами. Некоторые торчали из окон и сидели на покатых крышах окрестных домов.
Я в ужасе потянула Исатихалью за рукав:
— Что это такое? Что происходит? Таматахал!
Я была уверена, что старик что-то знал. Он был в городе, наверняка что-то слышал или видел. Иначе просто и быть не может!
— Таматахал! Умоляю. Мне страшно. Скажи!
Он с сожалением покачал головой:
— Я не могу. Ты все узнаешь там.
Я нашарила его огромную лапищу, сжала изо всех сил. Уже понимала, что старик связан какими-то ганорскими запретами. И он их не нарушит, я не имела права этого требовать.
— Ответь, хотя бы: хорошее или плохое? Что меня там ждет?
Ганор вновь покачал головой:
— Не знаю, Мия. Этого точно не знаю.
Пытать было бесполезно. Да и к чему пытать в шаге от эшафота?
Я увидела, как к катеру направились несколько молодых ганоров. Судя по одежде и выправке — что-то вроде местной гвардии. Они открыли дверь, приказывая мне выйти. Тянуть было бесполезно. Я уже занесла было ногу, как Исатихалья порывисто сгребла меня в охапку и поцеловала в лоб:
— Храни тебя Великий Знатель, девочка моя.
Я чмокнула ее в отвислую разрисованную щеку и вышла, словно в бреду. Почти не осознавала, как под конвоем прошла сквозь толпу к открытым исполинским воротам дома старейшин, как шагнула внутрь. Вздрогнула, когда за спиной створы закрылись, отсекая звуки, свет, внешний мир. Я осталась одна в мерцающей полутьме.
65
Это было пронзительное невыносимое одиночество. Будто вокруг меня выстроили неприступную стену, отрезали от мира. Замуровали. Я с трудом втягивала ноздрями спертый плотный воздух с запахом гари, который, казалось, неумолимо густел. Еще немного, и он станет плотным, как стекло. И я задохнусь…
Я стояла в круглом зале с зелеными колоннами. В знакомых плошках едва-едва тлели беспокойные огни. Не оставалось ничего, кроме как идти вперед к проклятым истуканам. Я напряженно выпрямилась, вытерла о платье взмокшие ладони. Что мерзким идолам нужно от меня? Почему нельзя просто оставить нас всех в покое?
Я пошла вперед, стараясь ступать, как можно тише, потому что от звука собственных гулких шагов обрывалось сердце. Считала, чтобы чем-то занять себя. Пять... Десять… Тридцать... Двести шесть… Я будто опомнилась, подняла голову. Казалось, в прошлый раз этот путь был гораздо короче. Темнота, едва подсвеченная по бокам жалкими искорками, смутные, почти неразличимые очертания фигур впереди. Далеко впереди. Я облизала пересохшие губы, ускорила шаг, отчетливо понимая, что пространство искажалось, растягивалось. Но я уже ничему не удивлялась. Я хотела развязки, какой бы та ни была.
Я ускорила шаг, уже не обращая внимания на оглушительный стук каблучков по камню. Быстрее и быстрее. Почти перешла на бег, чувствуя, как дыхание становится сбивчивым и тяжелым. Но идолы не приближались ни на сантиметр. Будто издевались. Я остановилась, выпрямилась, чувствуя, как меня наполняет злость. Больше ни шагу. И пусть провалятся! Понадобилось время, чтобы выровнять дыхание. Сердце по-прежнему колотилось, но уже не страхом, какой-то безумной решимостью. Страх мне не поможет. Он будто потерял всякую значимость, растаял. Исчез.
