Свежи были и апрельские обиды. Мы ведь оба вернулись на родину, которую страстно любили, почти в одно и то же время. Я чуть раньше, Плеханов позже. И ему и мне была организована грандиозная встреча со знаменами и манифестациями. Все отчетливо понимали, что мы оба являемся, образно говоря, акушерами народившейся революции, и оба внимательно и долго следили за развитием и набуханием революционного чрева. Что мы теперь скажем? Мы оба на это потратили жизнь, и на эту тему исписали каждый гору бумаги. Теперь практика должна была подтвердить наше значение как политических писателей. Обоим нам в первые же дни по приезде дали высказаться.
Старый и опытный дока Плеханов сразу понял, что в моих Апрельских тезисах было нечто такое, что в корне меняло привычно марксистское и, не побоюсь сказать, удобное представление о революции. Это расходилось с его собственной кабинетной догмой. Социалистический строй, по Плеханову, да и по Марксу, предполагал высокий уровень техники и высокий уровень сознательности населения. По сути правильно. Но это значит — жить рабочему и трудовому народу в навозе, пока интеллигенция не подымет уровень сознательности своей кухарки, дворника и рабочего, живущего с семьей на нарах в заводской казарме. Когда-то нищий эмигрант Плеханов уже оказался владельцем небольшого санатория на юге Франции, в котором хозяйничала его жена Розалия Марковна. Но неужели так сильно материальное положение влияет на смысловые оттенки философии? Неужели действительно с возрастом за своими гладкими фразами и накатанными словами мы не видим сути, и верность фразе для нас важнее «слезы ребенка», как говаривал полубезумный русский классик Достоевский? Я призывал в апреле к продолжению и углублению революции, а старый мэтр марксизма утверждал, что это безумная и крайне вредная попытка посеять анархическую смуту на русской земле. Да можно ли что-либо сделать без смуты и борьбы?
Два высказывания этого когда-то первого марксиста России запали в меня, смешавшись с чувством обиды. «Русская история еще не смолола той муки, из которой со временем испечен будет пшеничный пирог социализма и… пока она такой муки не смолола, участие буржуазии в государственном управлении необходимо в интересах самих трудящихся». Да, поучаствовала эта русская буржуазия в управлении, потянула соки из рабочего. И если, не дай Бог, когда-нибудь допустить ее снова до власти, то она опять пососет, потянет: она любит отдыхать на Средиземном море, учить своих детей за границей и строить огромные нелепые особняки. Но ведь чем больше она таких особняков настроит, тем скорее мы их национализируем. И второе… Да стоит ли об этом?… Но отдадим должное полемическому таланту покойного Георгия Валентиновича, заголовочек у его статьи, посвященной моему выступлению с балкона особняка Кшесинской, был со злинкой: «О тезисах Ленина и о том, почему бред бывает подчас интересен».
А вот встретиться с Лениным не захотел. Не виделись пятнадцать лет, после диспута в Лозанне. Плеханов читал там публичный реферат «Об отношении социалистов к войне». Специально приехал из Женевы в Лозанну. Он был в моде, и поэтому зал Народного дома был набит до отказа. Бухарин, Зиновьев, Инесса Арманд — мы, большевики, скромненько сидели в последних рядах. Что говорил Плеханов, в целом известно, как возражал Плеханову я, тоже подробно было записано, хотя это был экспромт. Любопытный парадокс заключается лишь в том, что эти подробнейшие записи оставил полицейский осведомитель. Судя по стилю и грамотности изложения — из нас, из интеллигентов. Как я отчаянно волновался во время этого десятиминутного выступления! «У пролетариата отечества нет… Пролетариат должен помнить, и его вожди должны ему напоминать, что единственным ответом на позорную политику правительства царского и буржуазного должна быть организация коммуны и социальная революция… Да здравствует российская социалистическая революция!» Так, кажется, я закончил свое выступление. Воистину, если постоянно бить в стену, то ее можно и пробить.
Но все это в прошлом, смерть, если не уравнивает всех в правах, то заставляет быть снисходительными. Однако разве можно обвинять меня в отсутствии этой самой снисходительности по отношению к Плеханову? Какие бы распри ни происходили между нами, разве не по моей инициативе уже через два месяца после смерти Плеханова к его вдове Розалии Марковне был послан первый гонец с предложением переместить на родину архив и библиотеку Георгия Валентиновича? А после ее отказа, спровоцированного, конечно, и ее окружением, и нашими с Плехановым отношениями, разве через два года опять-таки не по моей настойчивой просьбе начались новые переговоры и на полгода был послан к Розалии Марковне в Париж гонец, чтобы добыть архив и бесценную библиотеку? Люди, правящие Россией, не всегда были безрассудны, когда дело касалось духовных ценностей. В конце концов, любвеобильная матушка Екатерина купила библиотеку Вольтера и вывезла эти книги, испещренные пометками, из Фернейского замка. Между прочим, знаменитая вольтеровская максима «Если бы Бога не было, его надо было бы выдумать» — это как раз из пометочек на этих книгах. И меня ни в коем случае не смущает, что плехановский архив разберут, наверное, уже после моей смерти.
Почему-то навязчиво до сих пор стоит у меня перед глазами эта похоронная процессия, которой я въяве и не видел. И тут же проблеск любопытства: длиннее ли будет подобная процессия, когда будут провожать меня? Впрочем, о смерти думать рано, коли я только-только начал «проборматывать» свои мемуары. Тяжело? Но разве мучение клетки не есть форма жизни? Последуем в наших воспоминаниях дальше.
Похоронная процессия прошагала через весь город. От здания Вольного экономического общества, — отсюда, из огромной библиотеки общества, мне в тюрьму, в «Кресты», по моей просьбе носили книги и статистические сборники, — процессия прошагала почти десять километров до такого памятного мне Волкова кладбища. Оставь надежды… Но остановка произошла возле Казанского собора. У его колоннады состоялся траурный митинг. Круг по случайной, казалось бы, воле судьбы замкнулся на том же самом месте, где начиналась революционная биография Плеханова.
Это место, как я уже отметил, было знаменательное и в биографии давно погибшего Саши. Но между знаменитой демонстрацией студентов и рабочих, организованной «Землей и волей», и студенческой демонстрацией, инициатором которой стал экономический кружок и участником которой был Саша, прошло целых десять лет. Брат продолжал дело «Народной воли», а человек, ради встречи с которым главным образом я и ехал за границу в апреле 1895 года, от народничества уже перешел на марксистскую платформу.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
