Дойдя до этого места, Дефо заявил, что, по его мнению, он дал хорошее начало и теперь очередь Свифта. Выразив опасение, как бы и ему не пришлось, подобно юному Сайприену Овербеку Уэллсу, «плавать по воле волн», автор «Гулливера» продолжил рассказ:
«В течение двух дней я плыл, пребывая в великой тревоге, так как опасался возобновления шторма, и неустанно всматривался в даль в надежде увидеть моих пропавших товарищей. К концу третьего дня я с величайшим удивлением заметил, что корабль, подхваченный мощным течением, идущим на северо-восток, мчится то носом вперёд, то кормой, то, словно краб, повёртываясь боком, со скоростью, как я определил, не менее двенадцати, если не пятнадцати узлов. В продолжение нескольких недель меня уносило всё дальше, но вот однажды утром, к неописуемой своей радости, я увидел по правому борту остров. Течение, несомненно, пронесло бы меня мимо, если бы я, хотя и располагая всего лишь парой собственных своих рук, не изловчился повернуть кливер так, что мой корабль оказался носом к острову, и, мгновенно подняв паруса шпринтова, лисселя и фок-мачты, взял на гитовы фалы со стороны левого борта и сильно повернул руль в сторону правого борта – ветер дул северо-востоко-восток».
Я заметил, что при описании этого морского манёвра Смоллет усмехнулся, а сидевший у дальнего конца стола человек в форме офицера Королевского флота, в ком я узнал капитана Марриэта[63], выказал признаки беспокойства и заёрзал на стуле.
«Таким способом я выбрался из течения, – продолжил Свифт, – и смог приблизиться к берегу на расстояние в четверть мили и, несомненно, подошёл бы ближе, вторично повернув на другой галс, но, будучи отличным пловцом, рассудил за лучшее оставить корабль, к этому времени почти затонувший, и добраться до берега вплавь.
Я не знал, обитаем ли открытый мною остров, но, поднятый на гребень волны, различил на прибрежной полосе какие-то фигуры: очевидно, и меня и корабль заметили. Радость моя, однако, сильно уменьшилась, когда, выбравшись на сушу, я убедился в том, что это были не люди, а самые разнообразные звери, стоявшие отдельными группами и тотчас кинувшиеся к воде, мне навстречу. Я не успел ступить ногой на песок, как меня окружили толпы оленей, собак, диких кабанов, бизонов и других четвероногих, из которых ни одно не выказало ни малейшего страха ни передо мной, ни друг перед другом, – напротив, их всех объединяло чувство любопытства к моей особе, а также, казалось, и некоторого отвращения».
– Второй вариант «Гулливера», – шепнул Лоренс Стерн соседу. – «Гулливер», подогретый к ужину.
– Вы изволили что-то сказать? – спросил декан очень строго, по-видимому расслышав шёпот Стерна.
– Мои слова были адресованы не вам, сэр, – ответил Стерн, глядя довольно испуганно.
– Всё равно они беспримерно дерзки! – выкрикнул декан. – Уж конечно, ваше преподобие сделало бы из рассказа новое «Сентиментальное путешествие». Ты принялся бы рыдать и оплакивать дохлого осла. Хотя, право, не следует укорять тебя за то, что ты горюешь над своими сородичами.
– Это всё же лучше, чем барахтаться в грязи с вашими йеху, – ответил Стерн запальчиво, и, конечно, вспыхнула бы ссора, не вмешайся остальные.
Декан, кипя негодованием, наотрез отказался продолжать рассказ. Стерн также не пожелал принять участие в его сочинении и, насмешливо фыркнув, заметил, что «не дело насаживать добрую сталь на негодную рукоятку». Тут чуть не завязалась новая перепалка, но Смоллет быстро подхватил нить рассказа, поведя его уже от третьего лица:
«Наш герой, немало встревоженный сим странным приёмом, не теряя времени, вновь нырнул в море и догнал корабль, полагая, что наихудшее зло, какого можно ждать от стихии, – сущая малость по сравнению с неведомыми опасностями загадочного острова. И как показало дальнейшее, он рассудил здраво, ибо ещё до наступления ночи судно взял на буксир, а самого его принял на борт английский военный корабль „Молния“, возвращавшийся из Вест-Индии, где он составлял часть флотилии под командой адмирала Бенбоу. Юный Уэллс, молодец хоть куда, речистый и превесёлого нрава, был немедля занесён в списки экипажа в качестве офицерского слуги, в каковой должности снискал всеобщее расположение непринуждённостью манер и умением находить поводы для забавных шуток, на что был превеликий мастер.
Среди рулевых „Молнии“ был некий Джедедия Энкерсток, внешность коего была весьма необычна и тотчас привлекла к себе внимание нашего героя. Этот моряк, от роду лет пятидесяти, с лицом тёмным от загара и ветров, был такого высокого роста, что, когда шёл между палубами, должен был наклоняться чуть не до земли. Но самым удивительным в нём была другая особенность: ещё в бытность его мальчишкой какой-то злой шутник вытатуировал ему по всей физиономии глаза, да с таким редким искусством, что даже на близком расстоянии затруднительно было распознать настоящие среди множества поддельных. Вот этого-то необыкновенного субъекта юный Сайприен и наметил для своих весёлых проказ, особенно после того, как прослышал, что рулевой Энкерсток весьма суеверен, а также о том, что им оставлена в Портсмуте супруга, дама нрава решительного и сурового, перед которой Джедедия Энкерсток смертельно трусил. Итак, задумав подшутить над рулевым, наш герой раздобыл одну из овец, взятых на борт для офицерского стола, и, влив ей в глотку рому, привёл её в состояние крайнего опьянения. Затем он притащил её в каюту, где была койка Энкерстока, и с помощью таких же сорванцов, как и сам, надел на овцу высокий чепец и сорочку, уложил её на койку и накрыл одеялом.
Когда рулевой возвращался с вахты, наш герой, притворившись взволнованным, встретил его у дверей каюты.
– Мистер Энкерсток, – сказал он, – может ли статься, что ваша жена находится на борту?
– Жена? – заорал изумлённый моряк. – Что ты хочешь этим сказать, ты, белолицая швабра?
– Ежели её нет на борту, следовательно, нам привиделся её дух, – ответствовал Сайприен, мрачно покачивая головой.
– На борту? Да как, чёрт подери, могла она сюда попасть? Я вижу, у тебя чердак не в порядке, коли тебе взбрела в голову такая чушь. Моя Полли и кормой и носом пришвартована в Портсмуте, поболе чем за две тысячи миль отсюда.
– Даю слово, – молвил наш герой наисерьёзнейшим тоном. – И пяти минут не прошло, как из вашей каюты вдруг выглянула женщина.
– Да-да, мистер Энкерсток, – подхватили остальные заговорщики. – Мы все её видели: весьма быстроходное судно и на одном борту глухой иллюминатор.
– Что верно, то верно, – отвечал Энкерсток, поражённый столь многими свидетельскими показаниями. – У моей Полли глаз по правому борту притушила навсегда долговязая Сью Уильямс из Гарда. Ну, ежели кто есть там, надобно поглядеть, дух это или живая душа.
И честный малый, в большой тревоге и дрожа всем телом, двинулся в каюту, неся перед собой зажжённый фонарь. Случилось так, что злосчастная овца, спавшая глубоким сном под воздействием необычного для неё напитка, пробудилась от шума и, испугавшись непривычной обстановки, спрыгнула с койки, опрометью кинулась к двери, громко блея и вертясь на месте, как бриг, попавший в смерч, отчасти от опьянения, отчасти из-за наряда, препятствовавшего её движениям. Энкерсток, потрясённый этим зрелищем, испустил вопль и грохнулся наземь, убеждённый, что к нему действительно пожаловал призрак, чему немало способствовали страшные, глухие стоны и крики, которые хором испускали заговорщики. Шутка чуть не зашла далее, чем то было в намерении шалунов, ибо рулевой лежал замертво, и стоило немалых усилий привести его в чувство. До конца рейса он твёрдо стоял на том, что видел пребывавшую на родине миссис Энкерсток, сопровождая свои заверения божбой и клятвами, что хотя он и был до смерти напуган и не слишком разглядел физиономию супруги, но безошибочно ясно почувствовал сильный запах рома, столь свойственный его прекрасной половине.
Случилось так, что вскоре после этой истории был день рождения короля, отмеченный на борту „Молнии“ необыкновенным событием – смертью капитана при очень странных обстоятельствах. Сей офицер, прежалкий моряк, еле отличавший киль от вымпела, добился должности капитана путём протекции и оказался столь злобным тираном, что заслужил всеобщую к себе ненависть. Так сильно невзлюбили его на корабле, что, когда возник заговор всей команды покарать капитана за его злодеяния смертью, среди шести сотен душ не нашлось никого, кто пожелал бы предупредить его об опасности. На борту королевских судов водился обычай в день рождения короля созывать на палубу весь экипаж, и по команде матросам надлежало одновременно палить из мушкетов в честь его величества. И вот пущено было тайное указание, чтобы каждый матрос зарядил мушкет не холостым патроном, а пулей. Боцман дал сигнал дудкой, матросы выстроились на палубе в шеренгу. Капитан, встав перед ними, держал речь, которую заключил такими словами:
