На этом столе было только семь приборов — посуда массивного серебра, скатерть и салфетки из тончайшего полотна, самые дорогие, редкие вина. О, дон Тимотео не пожалел ни денег, ни трудов, он, не задумываясь, пошел бы на преступление, если бы узнал, что генерал-губернатору по вкусу человечина.
XXXV
Пир
«Танец на вулкане».
Гости начали съезжаться с семи часов: первыми явились младшие божества — чиновники, владельцы магазинов, коммерсанты и им под стать. Входили они с напускной торжественностью, кланялись церемонно и немного скованно: такое обилие света, бархата, хрусталя внушало почтение и трепет. Но затем быстро осваивались, начинали исподтишка друг друга подталкивать, хлопать по животу, кто-то даже угостил приятеля подзатыльником. Некоторые, правда, строили презрительные мины — видали мы и получше, нас этим не удивишь! Одна богиня, зевая, находила все безвкусным и говорила, что ужасно проголодалась; другая пилила супруга, то и дело махая перед его носом рукой, будто собиралась ударить. Дон Тимотео кланялся налево и направо, расточал улыбки, изящно изгибался, делал шаг назад, пол-оборота, полный оборот — только что не плясал, и одна из богинь, не стерпев, шепнула соседке, прикрываясь веером:
— Взгляните, милочка, вертится-то как! Ну точь-в-точь марионетка!
Затем прибыли новобрачные в сопровождении доньи Викторины и свадебной свиты. Начались поздравления, рукопожатия. Мужчины покровительственно хлопали жениха по плечу, с нескрываемым вожделением разглядывали невесту; дамы обсуждали ее платье, украшения, внешность, состояние здоровья.
«Психея и Купидон восходят на Олимп!»[182] — подумал Бен-Саиб и решил запомнить сравнение, чтобы щегольнуть им при случае.
Плутовская физиономия жениха и впрямь напоминала озорного бога любви, а заметно торчавший горб, которого не мог скрыть строгий фрак, при желании легко было принять за колчан.
У дона Тимотео уже заломило в пояснице, затекла шея, начали побаливать мозоли на ногах, а губернатора все нет как нет! Прочие главные божества, в том числе отец Ирене и отец Сальви, уже явились, но где сам громовержец? Хозяин тревожился, нервничал, колотилось сердце, а тут еще приспичило выйти по нужде, но надо было кланяться, улыбаться, а когда он все-таки улучил минутку и выбежал, все его усилия отдать долг природе ни к чему не привели. Бедняга дон Тимотео вернулся к гостям в совершенном смятении: он то садился, то вскакивал, то опять садился, не слышал, что ему говорили, отвечал невпопад. И, точно назло, какой-то ценитель искусства принялся делать ему замечания касательно литографий — они, дескать, портят стены.
— Портят стены! — усмехаясь, повторял дон Тимотео, готовый растерзать критика. — Литографии, отпечатанные в Европе, самые дорогие, какие нашлись в Маниле! Гм, портят стены!
И дон Тимотео поклялся в душе завтра же взыскать с критика по всем распискам, которые хранились в магазине.
Но вот послышались свистки, конский топот. Наконец-то!
— Генерал! Генерал-губернатор!
Бледный от волнения, дон Тимотео встал и, морщась от боли в мозолях, спустился по лестнице вместе с сыном и прочими главными богами встретить державного Юпитера. Он даже забыл о ломоте в пояснице, из-за мучительных сомнений, внезапно охвативших его: следует ли изобразить на лице улыбку или же принять степенный вид? Можно ли первым подать руку или же подождать, пока генерал протянет свою? Карамба! И как это ему раньше не пришло в голову посоветоваться с верным другом Симоуном! Стараясь скрыть растерянность, дон Тимотео хриплым, еле слышным голосом спросил у сына:
— Ты приготовил речь?
— Ах, папа, речи теперь уже не в моде, особенно в таких случаях!
Юпитер прибыл в сопровождении Юноны[183], сверкавшей подобно фейерверку: бриллианты на голове, бриллианты на шее, на руках, на плечах — сплошь бриллианты! Платье из самого дорогого шелка, с длинным шлейфом, расшитое крупными цветами.
Его превосходительство милостиво согласился вступить во владение домом, как о том его умолял заплетающимся языком дон Тимотео. Оркестр грянул королевский марш, и божественная чета стала величаво подниматься по лестнице.
Губернатор был задумчив: быть может, впервые с тех пор, как приехал на острова, он испытывал грусть. Меланхолическое выражение смягчало его обычно суровые черты. Да, это последнее торжество, заключительный акт трехлетнего царствования! Через два дня ему придется навсегда сложить с себя столь высокую власть. Что оставлял он после себя? Но его превосходительство не любил оглядываться назад, он предпочитал смотреть вперед, в будущее! Состояние он увозил немалое, в европейских банках на его счету лежали крупные суммы, он купил несколько особняков. Однако и врагов он нажил немало и здесь и в Мадриде — вот хотя бы этот важный сановник! Он вспоминал своих предшественников, обогатившихся так же молниеносно, как он. И что ж, от их капитала теперь уже не осталось и следа. Отчего не послушал он Симоуна? Отчего не хотел задержаться, как советовал Симоун? Нет, нет, самое важное — соблюсти приличия. Да-с… а кланяются ему уже не так низко, как прежде; он ловил на себе дерзкие, даже враждебные взгляды, но отвечал всем любезно, всем улыбался.
— Сразу видно, что солнце скоро закатится! — шепнул отец Ирене на ухо Бен-Саибу. — На него уже не боятся смотреть в упор!
Черт бы побрал этого монаха! Бен-Саиб как раз собирался сказать то же самое.
— Милочка! — шепнула соседке дама, которая обозвала дона Тимотео марионеткой. — Вы обратили внимание на ее юбку?
— Ай, ведь это шторы из дворца!
— Тсс! Вот именно! Все подчистую увозят! Вот увидите, она еще из ковров сошьет себе пальто.
— Это только доказывает, что у нее есть изобретательность и вкус! — заметил супруг, с укоризной взглянув на свою половину. — Женщина не должна быть расточительной.
Бедняга-небожитель не мог забыть счета, присланного модисткой.
— Э, голубчик мой, дай мне шторы по двенадцать песо за локоть, и ты на мне этих тряпок не увидишь! — огрызнулась обиженная богиня. — Иисусе, он еще меня попрекает. Посмотри, как все кругом разодеты!
Тем временем Басилио, смешавшись с толпой зевак, стоял перед домом и считал, сколько человек выходит из экипажей. Глядя на этих веселых, беспечных людей, на жениха и невесту, которую сопровождала свита юных, прелестных девушек, он думал о том, что все они погибнут ужасной смертью, и жалость брала верх над ненавистью.
Ему захотелось спасти невинных, он уже решил броситься в дом и предупредить об опасности, но тут подъехал экипаж, из которого вышли сияющие отец Сальви и отец Ирене, — благие намерения юноши вмиг рассеялись, как легкое облачко.
«Какое мне до них до всех дело! — сказал он себе. — Пусть вместе с грешниками погибнут и праведники! — И, чтобы успокоить совесть, прибавил: — Я не доносчик, я не могу предать человека, который мне доверился. Он сделал для меня больше, чем все эти люди. В ту страшную ночь, когда я, беспомощный мальчишка, плакал над телом моей матери, он помог мне похоронить ее, вырыл могилу. А все эти повинны в смерти моей матери. Что у меня с ними общего? Изо всех сил я старался быть добрым, приносить людям пользу, я все забыл и простил, подчинился всем и желал только, чтобы меня оставили в покое! Я никому не мешал… А что они со мной сделали? Пусть же взлетят на воздух. Дольше терпеть нельзя!»
Потом он увидел, как подъехал экипаж Симоуна; ювелир вышел оттуда, держа в руках страшную лампу, и, понурясь, как бы в раздумье, медленно вошел в дом. Сердце Басилио замерло, руки и ноги похолодели, темный силуэт ювелира маячил у него перед глазами в языках адского пламени. Вот Симоун замешкался у лестницы, он колеблется — у юноши захватило дух. Но колебание длилось один миг, Симоун вскинул голову, решительно поднялся по лестнице и скрылся из виду.
Басилио казалось, что дом сию секунду взорвется и средь оглушительного грохота взлетят в воздух стены, люстры, балки, окна, гости, музыканты как раскаленные камни при извержении вулкана. В ужасе он оглянулся, и ему померещилось, что вокруг не толпа зевак, а изувеченные трупы, освещенные багровым заревом. Усилием воли он отогнал видение; должно быть, у него от голода мутится в голове!
«Пока Симоун не выйдет, — успокаивал себя Басилио, — опасности нет. Губернатор ведь еще не приехал!»
Колени у него подкашивались, он призвал все свое самообладание, чтобы отвлечься и думать о другом. В ушах у него как будто звучал насмешливый голос: «Если ты дрожишь теперь, когда роковой час еще не наступил, что же будет, когда потечет кровь, запылают дома, засвистят пули?»
Прибыл генерал-губернатор, но Басилио смотрел не на него, а на Симоуна, спустившегося вместе с прочими встретить важного гостя; в неумолимом лице ювелира он прочел смертный приговор всем этим людям, и ужас снова охватил его. Юношу знобило, он прислонился к стене дома; устремив глаза на окна и напрягая слух, он пытался угадать, что там происходит. Он видел, как люди в зале окружили Симоуна, стали рассматривать лампу; услышал поздравления, восторженные возгласы, затем увидел, что генерал улыбнулся. Басилио заключил, что, вероятно, лампу хотят зажечь сейчас же, как и предполагал ювелир, и поставят ее на стол, за которым будет ужинать его превосходительство. Затем Симоун вышел из залы и вслед за ним часть гостей.
