Но Червонец дожил до приговора, который читался три дня. Когда предоставили последнее слово, он просил подарить ему жизнь. Он говорил спокойно, без эмоций. Казалось, что последнее слово произносит машина. 10 июля 1995 года председатель суда Людмила Суханкина поставила в процессе последнюю точку. Сохранилась видеозапись этого процесса. Мадуев стоя встретил слова «… к исключительной мере наказания – расстрелу». Его лицо, взятое оператором крупным планом, едва заметно передернулось, глаза увлажнились. Червонец был по-прежнему скуп на эмоции. Он негромко бросил какую-то фразу (говорят, что «Спасибо всем вам. Удачи и счастья») и сел на скамью. Клетку мгновенно оцепили три автоматчика и здоровенный сержант с рацией. Адвокат быстро подошел к дверям клетки и что-то ободряюще произнес сквозь решетку. Мадуев неподвижно сидел, держа на коленях черный блокнот.
Их поменяли местами
Ночь перед Рождеством
Ранним утром шестого января 1994 года тяжелая дверь камеры наконец открылась, и на пороге вырос мрачный конвой:
– Сергеев, на выход.
С кровати поднялся молодой светловолосый парень в зеленой клетчатой рубашке. Он нерешительно топтался у тумбочки, пока прапорщик не гаркнул:
– Выходи с вещами!
Парень собрал туалетные принадлежности, остатки печенья, сменные носки и свитер, упаковал все это в сумку и двинулся к дверям. Перед тем как захлопнуть дверь, контролер пристально оглядел парня, сверил его довольную физиономию со снимками. Зек почесал коротко остриженный затылок и кивнул в сторону камеры:
– Можно хоть с корешом попрощаться?
В камере, повернувшись к грязной щербатой стене, мирно посапывал сокамерник. Прапорщик ругнулся и с шумом захлопнул дверь. Дежурный по корпусу остановил процессию, сверил сопроводительные документы и сонно воткнул свой взор в подбородок зека:
– Фамилия, имя, отчество.
– Мое?
– Свое я знаю.
– Сергеев Валентин Николаевич.
– Год рождения?
– Тысяча девятьсот шестьдесят восьмой.
– Место рождения?
– Витебск.
Щелкнул электронный замок, зек под присмотром двинулся к тюремным воротам. На контрольно-пропускном пункте состоялось еще одно блиц-интервью с дежурным. Последняя формальность. Наконец тяжелые ворота отошли в сторону, открывая путь к свободе. Вчерашний узник на дрожащих от волнения ногах вышел на улицу. Шаг его становился все быстрей и быстрей. Серый невский рассвет казался ему нереальным, а сегодняшнее утро – сном. Лишь когда «Кресты» с тяжелыми полутемными коридорами остались далеко позади, Олег Данилин, – а именно так звали двадцатитрехлетнего убийцу, – облегченно вздохнул и свернул в магазин. Он смочил пересохшее горло двумя стаканами томатного сока, купил сигарет и двинулся к автобусной остановке. Он пытался себе представить, какой переполох начнется в «Крестах» спустя несколько часов, затем оставил свою скудную фантазию в покое. Утренний рейс мчал Данилина в Василеостровский район, где жил двоюродный брат.
Сокамерник Данилина, как вы уже вероятно догадались, по фамилии Сергеев проснулся, потянулся до хруста в пояснице и предался мечтам о рождественском вечере в объятиях друзей и подруг. Он парился здесь по незначительному делу и сегодня утром должен был покинуть тюрьму под подписку о невыезде. Адвокат ел свой хлеб не даром. Чего не скажешь о режимных сотрудниках, сонно сверявших кипу бумажек с метрикой, «фасом» и «профилем» Сергеева.
По злому капризу судьбы, убийца Данилин, получивший от областного суда пятнадцать лет усиленного режима и ожидавший в «Крестах» этапа, был такой же мордатый, стриженый и сероглазый, как и его сокамерник. Длительное общение, которое затянулось почти на месяц, даром не прошло. Данилин заочно познакомился не только с родными белорусскими местами собеседника, но и с подробностями его личной жизни. Все это пригодилось при освобождении из стражных мест.
Итак, Сергеев досмотрел сон, удивился пустой койке соседа и бодро зашагал по камере. В обед он стал волноваться и при очередной раздаче пищи пробасил в кормушку:
– С Рождеством Христовым, командир. Сколько мне еще тута куковать? Я уже дома должен быть.
И вдруг он с ужасом узнал, что этот паек предназначается Данилину, то есть как бы ему, но в то же время не ему. Смутное и грязное подозрение закралось в душу надутого соседом узника. Сергеев поставил миску на пол и что есть силы забарабанил кулаками по двери.
– Сергеев здесь, – завопил он страшным голосом, от которого задрожали даже стены. – Выпустите меня! Я не Данилин, я – Сергеев.
От волнения он перевернул миску с супом. Дверь открылась спустя полчаса, и его потащили по коридору. Подмена вскрылась быстро, и Сергееву засветил новый срок – за пособничество в побеге. Хотя на его лице читалось что угодно, но только не преднамеренная помощь убийце Данилину. После допросов и проверок Сергеева таки выпустили из тюрьмы, хотя и на следующий день. По следу его сокамерника пустились оперативно-розыскные группы. Одна из них прибыла к брату Данилина. В то время, как озлобленный конвой поднимался лестничными маршами, беглец трогательно дремал за кухонным столом. Он трапезничал уже вторые сутки, и пьянил его не только дух сдуру привалившей свободы. В углу кухни выстроилась батарея пустых бутылок. Идентифицировав мертвецки пьяного Данилина, которого не смогли привести в чувство даже армейские сапоги, конвой потащил его к автомобилю.
Беглец оклемался в той же камере тех же «Крестов». Он долго щупал голову, распухшую от водки, ударов и падений с небольшой высоты. В голове крутились обрывки мыслей и воспоминаний, которые никак не удавалось собрать воедино. В конце концов Данилин вспомнил тюремные ворота, расплывчатое лицо дежурного офицера на КПП, попойку у брата. Но все это казалось сном. Узник недоверчиво ощупал холодные стены, привинченный столик и вновь стал продираться сквозь обрывки мыслей. В конце концов он решил, что все последние события – не более чем сон, и успокоился. Телесный недуг он списал на драку с сокамерником, которого, видимо, потащили в карцер, В голове крутилась дурацкая фраза: «Упал, ударился головой, потерял сознание…» Спустя два часа Данилину вновь пришлось удивиться: ему предъявили обвинение в побеге из-под стражи. Для его свинцовой головы это было слишком…
Они умирали при вскрытии
Побеги, где беглец выбирает самый бескровный и легкий для себя путь, используя чужие документы, уже давно стали классикой. По прибытии зека в следственный изолятор тюремный фотограф увековечивает его «фас» и «профиль». Снимки входят в тюремное дело и служат основным отличительным признаком, чтобы вместо вора Иванова по этапу не отправился убийца Петров. Идентифицировать зека могут и по отпечаткам пальцев (по мнению английского антропометролога Гальтона, вероятность совпадения отпечатка одного пальца с отпечатком другого выражается отношением 1:4. Если же у одного лица снять узоры всех десяти пальцев, вероятность совпадения с отпечатками другого будет равна 1:64.000.000.000. Численность населения земного шара исключает даже однократное совпадение всех десяти отпечатков. Все свои наблюдения и расчеты Гальтон включил в книгу «Отпечатки пальцев», которая увидела свет еще в 1892 году), однако в большинстве случаев администрация тюрьмы не утруждает себя этой морокой, ограничиваясь внешним сходством и контрольными вопросами.
Да и то, чтобы отличать стриженых новобранцев по фотографиям, от «вертухая» требовались некоторые усилия. Коридорное освещение и хроническая озабоченность контролеров – лучшие друзья тюремной авантюры. Чаще всего подмена проходила на пересылках. Через транзитные тюрьмы круглосуточно циркулирует поток зеков, ожидающих этапа в самые различные уголки России. В книге «Антология заказного убийства» я подробно описал побег вора по кличке Бурлак из Котласской пересылки. Бурлак выиграл столь немаловажную услугу своего «двойника» в карты. Тюрьма Котласа знает много подобных побегов. Беглецу не приходилось брать на абордаж бетонные стены или нырять в сточные коммуникации. Опытный зек, зачастую рецидивист, высматривал подходящего новичка, осужденного на два-три года (скажем, за драку) и заключал с ним сделку. Старый вор вкрадчиво доказывал, что зеку за эту аферу грозит лишь пара суток карцера. За его молчание при отборе на этап предлагались деньги, теплые вещи, продукты. Пронумерованная осточертевшая армия зеков казалась надзирателям на одно лицо. Кроме этого, небольшой хабар мог «нагнать усталость» или «усилить сонливость» охраны.
Транзитные тюрьмы всегда переполнены. Случалось, «вертухаи» не могли закрыть дверь камеры и трудились сапогами, чтобы подвинуть выпиравших из дверного проема зеков. «Напряженней и откровенней многих была Котласская пересылка, – вспоминал Александр Солженицын. – Напряженней потолку, что она открывала путь на весь Европейский русский северо-восток, откровенней потому, что это было уже глубоко в Архипелаге и не перед кем хорониться. Это просто был участок земли, разделенный заборами на клетки, и клетки все заперты. Хотя здесь уже густо селили мужиков в 1930, однако и в 1938 далеко не все помещались в хлипких одноэтажных бараках из горбылька, крытых… брезентом. Под осенним мокрым снегом и в заморозки люди жили здесь просто против неба на земле. Правда, им не давали коченеть неподвижно, их все время считали, бодрили проверками (бывало там двадцать тысяч человек единовременно) или внезапными ночными обысками. Позже в этих клетках разбивали палатки, в иных возводили срубы – высотой в два этажа, но чтоб разумно удешевить строительство – междуэтажного перекрытия не клали, а сразу громоздили шестиэтажные нары с вертикальными стремянками по бортам, которыми доходяги и должны были карабкаться как матросы… В зиму 1944–45 года, когда все были под крышей, помещалось только семь с половиной тысяч, из них умирало в день – пятьдесят человек, и носилки, носившие в морг, не отдыхали никогда».
