Им не давали засыпать сменявшиеся инквизиторы. Их трясли за плечи, силой заставляли стоять и доводили до полного беспамятства. Изнуренные этой пыткой, опоенные опиумом, после которого им не давали спать, заключенные Санта-Маргарита не всегда могли отвечать за свои слова. И если Сальвоти не удалось вырвать у них прямого признания Федериго Конфалоньери вождем, то косвенным указанием стала та почтительность, с которой они обращались в сторону Конфалоньери всякий раз, как он появлялся в зале суда для перекрестного допроса. Никто не называл его карбонарием, но говорили, что он «беспредельно заботился о своей родине, что он первый стремился к ее процветанию, даже внешнему. Он создал проект газового освещения улиц, он пустил первые пароходы по итальянским рекам». Но были заключенные со слабым характером: они показывали даже больше того, что спрашивал Сальвоти. Эта болтливость людей, потерявших всякое к себе уважение, носила характер бескорыстного и отчаянного погружения на дно, и так как подсудимые были разобщены, то товарищи по тюрьме не могли вовремя воздействовать на них и протянуть им руку помощи.
Сам Конфалоньери вел себя твердо и бестрепетно на протяжении всего следствия. Сальвоти был с ним осторожен. Даже его иезуитскому уму казалось невероятным, чтобы человек, правда, либеральный, но ведший слишком открытую и широкую жизнь, мог решиться на такую адскую конспирацию и пойти против самого императора тайной организацией мятежа.
Богатство и завидное положение родственников Конфалоньери в Ломбардии в глазах Сальвоти было вершиной счастья и благополучия. Это последнее обстоятельство больше всего смущало жадного австрийского прокурора. Его первые слова, обращенные к Конфалоньери, были следующие:
– Принужден пригласить вас для дачи показаний по делу, к которому вы, эчеленца, конечно, не можете иметь никакого отношения. Вы обладаете всеми земными благами и милостями правительства его величества и не можете быть врагом государя. Ваши товарищи по заключению показали, что во главе заговора стоял граф Порро, предусмотрительно скрывшийся за границу. Скажите мне откровенно ваше мнение о графе Порро.
– Предлагаю вам, – ответил Конфалоньери, – вообще не обращаться ко мне ни с какими вопросами, касающимися итальянцев. Я стремился и стремлюсь к свободе Италии.
Шестьдесят карбонариев твердо показали, что вождем движения был граф Порро. Этот вовремя уехавший карбонарий успел снестись со своими друзьями и умолял их спасти Конфалоньери и во всех опасных случаях вместо Конфалоньери предложил называть себя. Но опять двое друзей – Паллавичини и Кастилиа – по неизвестным причинам выдали всю организацию. Тогда Сальвоти поверил. В центре внимания следственных властей стал подлинный вождь ломбардских карбонариев.
Много месяцев велось это тягчайшее следствие. Шестьсот тысяч молодых, сильных и здоровых мужчин и женщин Италии подвергли допросам, тюрьмам, пыткам. Наконец, наступил день, когда весь Милан ждал приговора. Вся площадь перед Санта-Маргарита была полна народу. Старинная часовня, в которой императорский комиссар объявлял приговор, была по обыкновению темна; сбоку от стола, покрытого сукном, горел громадный камин и красным огнем освещал белый австрийский мундир императорского комиссара.
В амбразурах и нишах сводчатой капеллы группами стали карбонарии, здороваясь друг с другом, в то время как зоркие глаза и внимательные уши вооруженных жандармов не пропускали ни жеста, ни слова заключенных. Комиссар переворачивает груды бумаг на столе. Все ждут привода Конфалоньери. Вот открылись двери, и высокая фигура молодого и стройного человека с совершенно седой головой и огромными глазами на бледном лице появляется в сопровождении двух жандармов в капелле. Быстрые, прерывистые слова горячего приветствия тихо, но отчетливо доносятся со всех сторон. И даже австрийский комиссар делает несколько шагов навстречу входящему. Потом наступает мертвая тишина. Семнадцать карбонариев во главе с Федериго Конфалоньери лишаются дворянства иимущества и объявляются приговоренными к смертной казни через повешение. Восемьдесят семь человек приговорены к каторге. Сто семь – к пожизненному заключению в тюрьмах за пределами Италии.
Приговор подлежит императорской конфирмации и исполнению в тридцатидневный срок.
Сильвио Пеллико, Марончелли, Андриан и еше несколько приговоренных к смерти приближаются к Конфалоньери и жмут ему руки.
Толпа на площади бешено воет: поднимается красное знамя, и раздаются звуки карманьолы. Потом – короткий залп, и наступает мертвая тишина. Милан в трауре.
Родственники приговоренных не получают никаких сведений. Ночью закрытые кареты с приговоренными отправились на север, в моравскую крепость Шпильберг, для приведения в исполнение приговора после окончательного допроса. Старик Конфалоньери-отец, проделав мучительную дорогу в Вену, умолил Меттерниха допустить его в Шенбрунн, где жил император. Слушая, как два молодых священника беседовали по-латыни в маленькой приемной Шенбруннского дворца, старик смотрел в окно на огромный Шенбруннский парк и горы, окружавшие Вену. Вдруг латинская речь смолкла. В комнате стоял, потирая руки, старичок с красными веками, серовато-зелеными, почти сивыми волосами, в серой тужурочке, и вся его невзрачная внешность дядьки из военного училища говорила о полном добродушии.
Подойдя к Конфалоньери, он быстро заговорил:
– Рад вас видеть. Князь сказал мне, что вы желаете сообщить мне что-то.
Тут старик понял, что человек в серой тужурочке – это Франц Габсбургский, австрийский император. Колени его затряслись, он пошатнулся и едва не упал на ковер. Молодой священник поддержал его под руку. Франц также поспешно схватил его за локоть и произнес:
– Встаньте, говорят вам, встаньте. И говорите, в чем дело. Если сообщение будет важное, я могу отсрочить казнь вашего сына.
– Государь, я прошу о помиловании.
– А я вас прошу о помиловании государей Европы от дикого неистовства таких негодяев, как ваш сын. Если в я знал, что вы станете просить за него, то я ни за что не дал бы вам аудиенции. Вы злоупотребили моим доверием. И если вы честный христианин, то принесите вашего сына в жертву божественному правосудию. Оно примирит его с землею, только смертная казнь откроет ему дорогу в рай. Неужели вы хотите гибели собственного сына?
– Повидайте его, государь, спросите его сами, вы увидите, что он невиновен.
– Да, я повидаю вашего сына, но не скоро. В соседней комнате ждет вас отец Павлович, духовник всех заключенных. Он примет вашу исповедь, и потом вы повидаетесь с сыном там, где будет вам указано, и прикажете ему, под угрозой отцовского проклятия, ничего не укрыть от оскорбленного им императора. – Хлопая каблуками по полу и везя шпоры, Франц вышел из комнаты.
Карбонарий Конфалоньери был доставлен в Вену. Ему было объявлено помилование. Смертная казнь была заменена пожизненной моравской тюрьмой, с ежедневной исповедью у священника. Граф Седленицкий сообщил Конфалоньери о том, о чем не успел сказать осужденному карбонарию родной отец, умерший на обратном пути из Вены в Милан.
С любезной мягкостью министр полиции сообщил карбонарию о том, что он удостоится чести видеть князя Меттерниха, государственного канцлера.
В открытых санях Седленицкий повез сам, без конвоя, Конфалоньери в Шенбрунн. Несмотря на зимний день, окна во дворце были открыты; Меттерних любил холод. Комнаты императора были закрыты ставнями.
Седленицкий ввел Конфалоньери в маленький уютный кабинет с камином и статуэтками из севрского фарфора на письменном столе. Голубые штофные обои по стенам и голубая портьера успокоительно ласкали зрение. Конфалоньери не мог стоять от усталости и изнурения. Но в ту минуту, как он хотел сесть, вошел Меттерних. Напудренный, элегантный, спокойный, он постарался сделать все, чтобы Конфалоньери почувствовал себя в гостях. Он спросил его о здоровье, поздравил его и сказал, что для него ничего не потеряно.
– Вы вполне можете рассчитывать на мою хорошую память. Я глубоко убежден, что вы, дворянин, совершенно случайно попали в движение, последствия которого для вас, как для разумного человека, должны быть очевидны. Я думаю, что вы расстались уже с детскими иллюзиями человеческого счастья, обусловленного политической свободой. Будемте говорить прямо: в Европе тлеет.. уголь опаснее вашего карбонарского угля. Если не заливать его всюду святой водой, то этот уголь разгорится в пожар и испепелит Европу. Как могли вы, отпрыск знатнейшей ломбардской семьи, спуститься в эту шахту угольщиков, подрывающих почву под всей Европой? Имейте в виду, что, открывая ломбардской буржуазии дорогу к управлению страной, вы не только предали дворянство, но вручили ключи от двери к революционной власти самым опасным классам: вы возмутили итальянскую чернь, забывая, что она в первую очередь сметет вас и нас, а потом и тот круг способных людей, для которого вы просите представительного участия в правительстве по испанскому типу. Нам хорошо все известно. Мы с наших высот видим гораздо больше, чем вы у себя на равнине и чем ваши угольщики в подполье. Я советую вам вернуться в общество и помочь себе и нам в серьезном деле спасения Европы. Это не шутка и не призрак. Темную массу народа надо обуздать, а не распускать якобинской проповедью.
