Важным шагом для восстановления национального единства, подорванного войной, явилось провозглашение правительством Хуана Мануэля де Росаса протекционистского таможенного закона в 1835 г. Этот закон запрещал импорт изделий из железа и жести, седел, пончо, ремней, шерстяных или хлопчатобумажных поясов, тюфяков, фермерских товаров, колес для экипажей, сальных свечей и гребней, а также облагал высокими пошлинами ввоз кроватей, обуви, веревок, одежды, принадлежностей для /261/ верховой езды, сухофруктов и алкогольных напитков. Однако налогом не облагалось мясо, перевозимое на кораблях под аргентинским флагом; также поощрялись национальное производство изделий из кожи и выращивание табака. Результаты сказались немедленно. Ко времени сражения при Касеросе в 1852 г., приведшего к свержению Росаса, по рекам ходили шхуны и корабли, построенные на верфях Коррьентеса и Санта-Фе, в Буэнос-Айресе было более 100 процветающих фабрик, и все путешественники единодушно отмечали превосходное качество тканей и обуви, производимых в Кордове и Тукумане, сигарет и ремесленных изделий Сальты, вина и водки Мендосы и Сан-Хуана. Тукуманская деревообрабатывающая фабрика вывозила свои товары в Чили, Боливию и Перу[35].
Десять лет спустя после принятия этого закона военные корабли Англии и Франции пушечными выстрелами разбили протянутые через Парану цепи, чтобы открыть себе путь к внутренним рынкам, которые Росас наглухо закрыл для них. Вторжению предшествовала блокада. Десять памятных записок из индустриальных центров Англии — Йоркшира, Ливерпуля, Манчестера, Лидса, Галифакса, Бретфорда и других, — подписанных 1500 английскими банкирами, торговцами и промышленниками, торопили английское правительство принять меры против ограничений, наложенных на торговлю в Ла-Плате. Несмотря на успехи, достигнутые в результате введения таможенного закона, стала ясна ограниченность возможностей национальной промышленности Аргентины, не способной удовлетворить внутренний спрос, что с особой силой выявила блокада. На деле с 1841 г. протекционизм, вместо того чтобы набирать силу, уже начал ослабевать. Росас как никто иной выражал интересы землевладельцев, располагавших многочисленными мясосолильнями в провинции Буэнос-Айрес, а национальной буржуазии, способной подтолкнуть развитие подлинного и сильного национального капитализма, не существовало, она еще и не родилась. В условиях, когда центром экономической жизни страны были крупные поместья, не могла иметь успеха никакая политика индустриализации, даже если она и опиралась на дух независимости и предприимчивости; для осуществления индустриализации необходимо было подорвать могущество латифундий, ориентированных на экспорт. Росас /262/ в глубине души всегда оставался верен своему классу. «Самый видный мужчина во всей провинции»[36], гитарист и танцор, человек, умевший в ненастную беззвездную ночь определить направление по вкусу травы на пастбище, Росас был к тому же крупным помещиком, производителем вяленого мяса и костей, и землевладельцы признали его своим вождем. Мрачная легенда, созданная впоследствии с целью опорочить Росаса, не может затушевать национального и народного характера многих преобразований, осуществленных его правительством[37], но классовые противоречия обусловили невозможность проведения правительством вождя скотовладельцев динамичной и последовательной промышленной политики, идущей дальше чисто «таможенной хирургии». Отсутствие такой политики нельзя объяснить только нестабильностью и нищетой, вызванной гражданскими войнами и иностранной блокадой, потому что еще за 20 лет до этого Хосе Артигас проводил индустриализацию, тесно связывая ее с осуществлением аграрной реформы. Вивиан Триас в своем глубоком исследовании сравнивает протекционизм Росаса с мерами, предложенными в 1813—1815 гг. на Восточном Берегу (так называлась территория Уругвая со времени завоевания ее испанскими колонизаторами и до освобождения от колониального господства и принятия страной в 1839 г. первой конституции, в которой Восточный Берег получил современное название Восточная Республика Уругвай. — Прим. ред.) Артигасом для обеспечения подлинной независимости всей территории, что ранее занимало вице-королевство Ла-Платы[38]. Росас не запретил иностранным коммерсантам вести торговлю на внутреннем рынке, не вернул всей стране таможенные доходы, которые продолжал узурпировать Буэнос-Айрес, и не положил конец диктату столицы-порта. Основными положениями политики Артигаса были, напротив, национализация внутренней торговли, отмена портовой и таможенной монополии, а также решение аграрного вопроса. Артигас стоял за свободную навигацию по внутренним рекам, Росас же так и не открыл провинциям доступ к прямой торговле с заморскими странами. Росас /263/ в глубине души всегда оставался верен своей привилегированной провинции. Несмотря на эту ограниченность, национализм и популизм «голубоглазого гаучо», Росас до сих пор вызывает ненависть у аргентинских господствующих классов. Он до сих пор, согласно и поныне действующему закону 1857 г., «преступник, предавший Родину», и Аргентина все еще отказывается перевезти из Европы его останки и воздать ему почести как национальному герою.
После того как была искоренена ересь Росаса, олигархия восстановила свои позиции. В 1870 г. председатель организационной комиссии сельскохозяйственной выставки, открывая экспозицию, заявил: «Мы еще в детском возрасте, потому будем довольствоваться скромной задачей посылать на европейские рынки наши продукты и сырье, чтобы они возвращались к нам переработанными. Сырье — вот что просит Европа в обмен на свои великолепные изделия»[39].
Просвещеннейший Доминго Фаустино Сармьенто и другие писатели-либералы видели в крестьянских отрядах «монтонерос» лишь варварскую силу, выражение отсталости и невежества, анахронизм диких пастухов, выступающих против городской цивилизации, бунт пончо и чирипа (традиционная верхняя мужская одежда индейцев аймара, арауканов, кечуа и др. — разновидность плаща-одеяла из домотка¬ной шерсти с отверстием для головы — Прим. ред.) против сюртука, копья и ножа — против регулярной армии, неграмотности — против просвещения[40]. В 1861 г. Сармьенто писал Митре: «Не жалейте крови гаучо, кровь — единственное, что у них есть человеческого. Их кровь — удобрение, которое надо обратить на пользу страны». Такое презрение и такая ненависть свидетельствовали о пренебрежении к собственной родине, что, разумеется, находило выражение и в экономической политике. «Мы не промышленники и не мореплаватели, — утверждал Сармьенто, — а Европа может обеспечить нас на многие века своими изделиями в обмен на наше сырье»[41].
Президент Бартоломео Митре начиная с 1862 г. вел истребительную войну против провинций и их последних /264/ вождей. Сармьенто назначили командующим действующей армией, и войска двинулись на север, чтобы убивать гаучо, «этих двуногих животных столь порочного нрава». В Лa-Риохе Крошка Пеньалоса, генерал равнин, державший под своим контролем Мендосу и Сан-Хуан, стал последним оплотом мятежа против столицы-порта, и в Буэнос-Айресе решили, что пришла пора покончить с ним. Ему отрубили голову и выставили ее в центре площади Ольта. Появление железной дороги и сети шоссе довершили закат Ла-Риохи, начавшийся с революции 1810 г.: свободный обмен вызвал кризис ремесел и усугубил безысходную бедность района. В XX в. риоханские крестьяне бегут из своих деревень в Буэнос-Айрес в поисках работы; как и бедные крестьяне из других провинций, они добираются лишь до ворот города. Они находят жилье в пригородах вместе с 70 тыс. жителей бедных окраин и довольствуются теми крохами, которые перепадают им с праздничного стола большого города. «Не замечаете ли вы каких-нибудь изменений у тех, кто уехал и вернулся погостить?» — недавно спросили социологи у 150 жителей одной риоханской деревни. Оставшиеся с завистью замечали, что «горожане» приоделись, у них стали лучше манеры и речь. Некоторые находили даже, что они стали «более белыми»[42].
Война Тройственного союза против Парагвая: как искореняли опыт независимого развития
Человек молча сидел рядом со мной. Под полуденным солнцем, бившим в окошко автобуса, его лицо казалось очерченным резкими штрихами: заострившийся нос, выступающие скулы. Мы ехали с южной границы но направлению к Асунсьону. В автобус, рассчитанный на 20 человек, набилось не меньше 50. Через несколько часов мы сошли. Присели отдохнуть в открытом дворике в тени дерева с мясистыми листьями. Перед нами бесконечные и безлюдные пространства нетронутого краснозема, освещенные ослепительным солнцем: куда ни глянь, до самого горизонта только прозрачный воздух. Мы закурили. Мой спутник, крестьянин-гуарани, с трудом подбирая слова, сказал мне по-испански: «Мы, парагвайцы, бедные, и нас мало». Он объяснил, что ездил в Энкарнасьон искать /265/ работу, но не нашел. Ему едва удалось наскрести несколько песо на обратный путь. Много лет назад, еще в юности, он пробовал попытать счастья в Буэнос-Айресе и на юге Бразилии. Сейчас хлопкоуборочный сезон, и многие парагвайцы, как всегда, уехали в Аргентину на плантации. «Но мне шестьдесят три года. Мое сердце уже не выдержит».
