Перейдем к обстоятельствам, из-за которых я заговорила обо всем этом. Гордячка-пансионерка, возомнившая себя красавицей, была единственной, кто пренебрегал мною; она ни разу, ни единым словом не перемолвилась со мной и едва решалась чуть приметным кивком отвечать на реверансы, которые я неизменно делала ей, когда мы встречались. Сразу видно было, каких усилий стоил ей даже кивок головой. Однажды, когда она прогуливалась в саду с некоторыми нашими товарками, а я прошла мимо нее с монахиней, она бросила на меня пренебрежительный взгляд, и я услышала, как она сказала тоном принцессы:
— Да, она довольно хорошенькая, довольно миленькая. А кто же платит за ее пансион? Та дама, что навещает ее? Вы не находите, что эта девица похожа на мою Жавотту?
Жавоттой звали ее служанку, которая и в самом деле походила на меня, но была, однако, некрасива.
Я заметила, что ни одна из ее спутниц ничего не ответила. Что касается меня, то я густо покраснела, у меня слезы выступили на глазах; монахиня, с которой я прогуливалась, особа очень умная, дружелюбно относившаяся ко мне и пользовавшаяся моей любовью, ничего не сказала, только пожала плечами.
— Боже мой! Какие есть жестокие люди! — невольно воскликнула я со вздохом.
Ведь теперь уже было бесполезно сдерживаться и обходить это молчанием; все было кончено, моя история стала всем известна.
— Утешьтесь, дочь моя,— промолвила монахиня, взяв меня за руку,— у вас много преимуществ перед этой дурочкой; и вы могли бы гордиться больше, чем она, не будь вы более рассудительны, чем эта особа. Не завидуйте тому, чего у нее больше, чем у вас, завидовать-то надо ей самой, а не вам.
— Как вы добры, матушка! — ответила я, глядя на нее с признательностью.— Увы! Вы вот говорите, что я должна быть рассудительной, и мне, право, было бы легко не стыдиться своих несчастий, будь все так же разумны, как вы.
Вот что мне пришлось выдержать от надменной девицы, которая не могла мне простить, что я, пожалуй, так же хороша собой, как она. Если я говорю «пожалуй», то повторяю ее собственные слова, ибо, как ни гордилась она своей красотой, ей все-таки было трудно, думается мне, смело утверждать, что она красивее меня; вероятно, это обстоятельство так и раздражало ее и вызывало у нее злобу против меня.
Как бы то ни было, я направилась в трапезную в полном параде, как я уже говорила, и более того — весьма довольная, что моя завистница увидит меня такой нарядной; дорогой я как раз подумала, что ей, должно быть, придется пережить неприятные минуты, выдерживая обидное для нее сравнение моей внешности с ее собственной. Ни она, да и никто во всей общине еще не видели меня одетой так пышно, и надо правду сказать,— я тогда была блистательна.
Я вхожу. Как я уже вам говорила, ко мне не питали вражды: наоборот, мои мягкие и приветливые манеры вызывали у всех благожелательное отношение ко мне, меня обычно хвалили и воздавали мне должное; при моем появлении все глаза устремились на меня, присутствующие обменивались легкими кивками в знак приятного удивления и удовольствия от неожиданного зрелища,— словом, я оказалась предметом минутного, но весьма лестного для меня внимания; и время от времени окружающие смотрели на мою соперницу, наблюдая, какую мину она строит, словно хотели проверить, не признает ли она себя побежденной,— все знали, как она завистлива.
Что касается ее, то лишь только она увидела меня, как сразу же опустила глаза и насмешливо заулыбалась, словно увидела что-то нелепое; очевидно, лучше этого она ничего не могла придумать в свою защиту: и сейчас вы узнаете, чем объяснялся насмешливый вид, который она сочла уместным принять.
После ужина мы все вместе пошли в монастырский сад. За нами последовало несколько монахинь, и среди них та, о которой я вам говорила,— та, что была моим другом.
В саду товарки тотчас окружили меня. Одна спрашивала: «Где же это вы пропадали? Мы вас целый день не видели». Вторая оглядывала мое платье и, щупая материю, говорила: «Прелестная, прелестная ткань! А как вам к лицу это платье! А как вы мило причесаны!» — и другие, подобные же пустяки, какие всегда услышишь в разговорах молоденьких девушек, разглядывающих красивый наряд.
Монахиня, расположенная ко мне, вмешалась в беседу и, с нарочитым лукавством, обращаясь к моему недругу, подошедшему к нам, сказала:
— Не правда ли, мадемуазель, это была бы красивая жертва господу богу? Право, красивая! Ведь может случиться, что мадемуазель откажется от мира и пойдет в монахини. (Вы, конечно, понимаете, что это говорилось обо мне.)
— Ну да, матушка, кажется, она и намеревается постричься, и очень хорошо сделает,— заметила гордячка.— По крайней мере, ее будущее окажется обеспечено.— И вдруг, обратившись ко мне, она добавила: — У вас красивое платье, Марианна, и весь ваш убор соответствует ему; все это недешево стоит, должно быть, та дама, что заботится о вас, очень щедрая особа. Сколько ей лет? Старая она? Думает она как-то обеспечить вас? Ведь она не вечно будет жить, а для вас очень печально, если она не предоставит вам возможности всегда быть такой нарядной, ведь вы привыкнете хорошо одеваться. Советую вам поговорить с ней об этом.
Молчание окружающих, отчасти вызванное изумлением, в которое она повергла всех этих девушек, совсем расстроило меня; я не могла промолвить ни слова; я стояла, глубоко сконфуженная смущением остальных, и плакала, не смея открыть рта.
Пока я молчала, заговорила монахиня, любившая меня:
— Это что еще за рассуждения, мадемуазель? Зачем вы вмешиваетесь в чужие дела? Запомните, что ваше дурное расположение духа унижает только вас одну, ведь всем понятна причина вашей дерзкой выходки. Ах, эта надменность! Она большой ваш недостаток! Ваша матушка предупреждала нас об этом, когда отдавала вас сюда, и просила, чтобы мы постарались исправить вас. Я делаю, что могу, воспользуйтесь уроком, который я вам даю. Говоря с мадемуазель Марианной, не называйте ее просто Марианна, как вы это сделали сейчас,— ведь она-то всегда называет вас «мадемуазель», только вы одна из всех ее подруг позволяете себе такую вольность, что забываете об этом обращении. Вы не имеете права самовольно нарушать правила деликатности и учтивости, которые вы все должны соблюдать по отношению друг к другу. А вы, мадемуазель? Что вас так огорчило? Почему вы плачете? (Это уже относилось ко мне.) Разве есть что-нибудь постыдное в несчастьях, постигших вас, и в том, что вы лишились родителей? Нужно быть очень злой по природе своей, чтобы обратить все это против вас, против девушки такой благородной, как вы, и, несомненно, происходящей из знатной семьи. Если судить о происхождении людей по их манерам и поведению, то девица, которая, как мы видим, ставит себя выше вас, вполне может, не рискуя унизиться, считать себя равной вам по рождению и должна быть счастлива, если она окажется равной вам по характеру.
