Нет, ни разу я не почувствовал, что им скучно, надоело. Наоборот, они всячески старались мне помочь. Спасибо вам, дорогие друзья мои.
Трудно, ох, как трудно было мне.
Во-первых, надо было точно вписаться в сложную ткань спектакля, не помешав ничем партнерам. А играли они замечательно, в первую очередь Стржельчик. Его Соломон – девяностолетний перекупщик мебели – великое произведение театрального искусства.
Во-вторых, и это самое главное, – сделать своей, только мне присущей, внутреннюю жизнь Вика, отталкиваясь по необходимости от внешних проявлений прежнего исполнителя – Юрского, игравшего в яркой, жесткой манере.
Долго можно писать о работе над этой ролью, скажу только одно: она стала одной из самых моих любимых. На некоторые спектакли идешь, словно на тяжелое испытание, а на «Цену» я шел с радостным ощущением того, что смогу вновь погрузиться в родную атмосферу, что вновь приду в квартиру, куда свалил все дорогие мне по прошлой жизни вещи – ненужные, но так напоминающие мне о времени, когда все были живы, дружны, веселы, и что, стоит мне только в начале спектакля отворить дверь в бывшую спальню отца и вглядеться в темноту, по спине моей бежали мурашки от воспоминаний, и ничего не надо было «играть», перемещаясь по мизансценам и стуча каблуками, а просто – существовать в этом родном пространстве, беседуя с Соломоном, оказавшимся единственным человеком на свете, понявшим меня, глядя на брата, о встрече с которым мечтал двадцать пять лет…
Грубый полицейский с пистолетом, наручниками, с нежной душой и добрым сердцем…
Мальчик, сын разорившегося миллиардера, обладавший талантом ученого-исследователя, прервал образование и пошел в полицейские, чтоб отец не умер с голоду. Мальчик с седой головой, которому скоро на пенсию… Слабый мальчик, нашедший в себе силы отстоять любовь и верность долгу. Отстоять прошлое:
– Это был наш дом… Это были наши родители… А по твоим словам выглядит все так, словно мы были кучкой чужих, ненужных друг другу людей… Что ты делаешь?! Ты берешь все, что было, вырываешь, словно гнилые зубы, и выбрасываешь в плевательницу. Но ведь существую еще и я, Уолтер!!
И родным и близким стал мне Брайант-парк в Нью-Йорке, так же как и московские Чистые пруды, Публичная библиотека за парком – как Тургеневская читальня на Мясницкой, ныне снесенная по приказу кого-то, родства не помнящего.
Поэтому с такой радостью и бросился я в Нью-Йорке на Двадцать пятой стрит, угол Парк-авеню, к двойнику моего Вика, поэтому так легко нашел Брайант-парк и Публичную библиотеку…
И возникают передо мной сейчас как живые мистер Соломон – Стржельчик, глядящий на меня с таким пониманием, и глаза его – глаза мудрого, одинокого еврея-перекупщика; брат мой, Уолтер – Медведев, которого люблю и жду, с которым порвал навсегда; жена, Эстер – Валечка Ковель, которую так люблю, с кем ссорились часто, но которая, если мне будет плохо, пожертвует собой ради меня…
Спасибо вам, родные мои!
Царствие вам Небесное!
На пустой улице Горького (ныне Тверская) – тьма… Фонари не горят… Пустые витрины, пугливые тени редких прохожих. Черная бесконечная равнина пустой Манежной… На Васильевском спуске, за Василием Блаженным, озаренная бледной луною, еле видная гигантская черная толпа. В кузове грузовика питекантропообразный Анпилов орет в матюгальник: «Завтра! Все!! Приносите оружие, у кого нет – топоры, да просто – вбейте гвозди в палки – вот вам и пика! – будем штурмовать Кремль, будем брать власть!! Милиция на нашей стороне, правда, милиция?! А?!»
Одобрительный гул толпы, возгласы: «Правильна-а-а! Вешать их! Дерьмократы!».
Блестят в лунном свете кресты на Блаженном, посверкивают лунные блики на брусчатке. 1991 год…
Серое холодное утро. Перед гостиницей «Россия» – газон, на котором сотни лачужек, палаток, слепленных из драного брезента, листов фанеры, картона, мешковины. В них – пострадавшие от неправедных судов, нищие, полусумасшедшие, провозглашающие конец света или его обновление. Повсюду плакаты, неграмотно требующие, обвиняющие, умоляющие…
Несчастные люди, волею случая поставленные в безвыходное положение, беженцы из Ферганы, турки-месхетинцы, русские из Прибалтики, Азербайджана. Грязь, вонь, сидят на земле, на ящиках, тут же портреты Ельцина: «Да-да-нет-да!»
Зеленый газон истоптан, изодран, превращен в грязное месиво…
Все эти несчастные – в тряпье, рванье, ватниках нуждаются в помощи, внимании. Даже психически больные – а может быть, они-то в первую очередь. Все они граждане одной страны, живущие по законам этой страны…
Но ужас в том, что страны – СССР – уже нет, нет пока и другой страны – России, денег – ни гроша, золотые кладовые, госхранилища после ухода коммунистов пусты, законы не действуют.
И сидят сотни людей в грязи, на ящиках, просят помощи. А как, чем помочь? Поможешь одному – а почему именно ему, а не другому, может быть, более несчастному?..
Мимо этих людей проходят из Кремля в гостиницу «Россия» депутаты Съезда народных депутатов России. Беспомощно опустив глаза, прохожу и я. Каждый день.
Надо создавать государство, которое всею своею мощью охраняло бы права своих граждан, а в случае попрания этих прав действовали прокуратура, суд, закон. Начать создание такого государства и пытаемся мы, горстка демократов на Съезде. Преодолевая яростное сопротивление коммунистов и просто безразличных, голосующих по указке. Нас всего-то на весь Съезд – около сотни. Но за нас – Ельцин, Бурбулис, Гайдар, Чубайс – славные реформаторы. Большинство народа – за нас! Пробьемся!
И вот однажды прохожу я сквозь эту неисчислимую толпу несчастных. Холод. Иней на траве. Возникает человек, бросается ко мне: «Олег Валерианович, помогите!!»
Молодой, исхудавший, бледно-зеленое от недоедания и недосыпания лицо, помятое старое пальто. «Я из Баку. Со мной – больная старуха-мать, жена с маленьким ребенком, мать жены. Мы после раздела Союза вынуждены были бежать из Азербайджана. Там русская кровь лилась. Мы буквально за полчаса похватали что могли. Бежали в Москву… Нам дали временное жилье в пансионате под Москвой, сейчас переселяют в деревню. Помилуйте, какая деревня?! Две больные старухи, маленький ребенок. Это же гибель!»
Объясняю ему, что прекрасно понимаю его положение, сочувствую всем сердцем, но помочь никак не могу, к стыду своему.
– Олег Валерианович! Умоляю! В Москве – врачи, детский сад, нам бы какой-нибудь угол здесь. Я работу найду, не пропадут старухи и жена здесь, а деревня – ну, какой я крестьянин, посмотрите на меня!
– Не могу, простите…
