Похоронили его, как он и хотел, под плакучими ивами у дома Бэлкомбов в Долине Герани. К могиле был приставлен часовой.
Разгорелся, как и ожидалось, яростный спор: что написать на плите? «Наполеон», как пишут о Государях (так требовали мы), или «Наполеон Бонапарт», как пишут о подданных (так требовал губернатор). И плита осталась безымянной…»
Маршан уехал, и теперь, в одиночестве, я хочу записать диспозицию последней битвы, которую выиграл император. Только теперь я до конца понял ее.
Записываю для потомков.
Итак, он решил заманить врага в ловушку. Он осознанно сдался англичанам, зная, что мстительные глупцы непременно наденут на него столь желанный им венец страдальца. В этом терновом венце ему легко было создать свою новую (последнюю) армию — легенду о благородном сыне великой революции. И он отправил эту армию завоевывать Европу… то есть отослал меня с рукописью… После чего жизнь более не имела для него цены. Путь был завершен. Он все объяснил миру. А доживать на покое — невозможно для Александра Македонского.
Оставался финал. Нужно было доиграть до конца — запачкать своей кровью руки врагов, сделать англичан коварными убийцами. И он повелел «верному псу» Киприани ежедневно травить себя мышьяком.
Так он победил. Победил, как всегда, в последний миг боя. И хотя в сонм бессмертных ему не удалось войти владыкой величайшей империи, он вошел в него куда более прочно — гением и страдальцем.
Отныне его поражения забыты — остались только победы. И, прочтя мой «Мемориал Святой Елены», его старый враг Шатобриан вынужден был написать: «Это Карл Великий и Александр Македонский, какими их изображали древние эпопеи… Этот фантастический герой и пребудет теперь, после смерти императора, единственно реальным».
Впрочем, когда Бертран (я часто с ним вижусь теперь) прочел мою «диспозицию последней битвы императора», он сказал: «Все верно… кроме конца. Я не верю, что он приказал травить себя. Нет, это Киприани сам решил избавить императора от ничтожной жизни. И сделал это в корсиканском стиле — ядом… Император это понял. И простил его».
Думаю, Бертран не прав. Слишком часто император искал смерти в бою. А для него это был бой. Последний бой… Да и Киприани… нет, верный пес может действовать только по приказу хозяина!
Хотя, как говорится в романах госпожи Жорж Санд, «тайну знает только могила».
Предсказания императора оказались столь же точны, как и диспозиции его сражений. Через девять лет после его смерти Бурбоны сгнили на троне, и Луи Филипп Орлеанский, потомок «герцога Эгалите", решил стать преемником революции и ее императора. И Вандомская колонна, увенчанная фигурой „маленького капрала“, вернулась на свое место…
Мне рассказали: мать императора жила тогда в Риме. И гордая Летиция, узнав о возврате колонны — ослепшая, парализованная! — поднялась с кресла! И, глядя вдаль невидящими глазами, громко объявила: «Император вернулся в Париж!»
Она не дожила каких-то четырех лет до полного торжества, когда ее слова стали буквальны.
Дожил я.
Дней моих на земле осталось немного, восемьдесят лет — не шутка! Подводя итоги, могу сказать — мы славно потрудились с императором. Вся мыслящая Европа, которая когда-то не могла ему простить короны, которую надел вчерашний сын Свободы, теперь была у его ног. Что только о нем не наговорили о нем нынешние писатели: «Последний античный герой… Наш жалкий мир лавочников не смог вынести ослепляющего кошмара его побед…»
И теперь, накануне встречи с Господом, я часто думаю: не согрешил ли я, написав его апологию? И о чем была его история? О воинской славе? О великом полководце? Но сколько их было за тысячи лет — Александр Македонский, Цезарь, Ганнибал, Аттила… А сколько их было до них — великих и забытых героев, сравнявших с землей величайшие царства? Но все они канули в Лету.
Тогда о чем?..
И я вспоминаю Святую Елену… Я вхожу в его кабинет, он сидит в темноте. В руках у него Библия.
— Послушайте, это из пророка Исайи, — говорит он. — «Видящие тебя всматриваются в тебя, размышляют о тебе: „тот ли это человек, который колебал землю, потрясал царства…“ Да, — продолжает он, — это была всего лишь история о гибели очередного Вавилона, который из века в век строят великие правители…
И, помолчав, повторяет из темноты слова Папы:
— «Все великие полководцы собирали великие армии, чтобы железом и кровью завоевать мир, но тщетно. И только Спаситель, безо всяких армий, со своего креста завоевал целый свет одною Любовью».
И я слышу его смех…
Из архива Шатобриана
23 сентября 1832 года. Женева.
После покупки рукописи Лас-Каза Бонапарт преследует меня. Сегодня проснулся посреди ночи. И несмотря на темноту ясно увидел большие бронзовые часы, висевшие высоко на стене почти под потолком. Они странно светились. Было три пятнадцать… и над часами из тьмы медленно выступала крупная голова… Я не мог пошевелиться. Ужас парализовал меня. Я видел, как голова отошла от стены и поплыла над постелью… я различил закрытые глаза и прядь на лбу… Голова пересекла комнату и столь же медленно уплыла в стену…
Я поднялся, зажег свет… я был мокрый от пота… и первое, что увидел на столе, — рукопись Лас-Каза!
В Женеве меня дожидались Жюльетта и барон д'Отанкур, весьма близко знавший Бонапарта. И я дал им прочесть загадочное сочинение.
Сегодня утром мы с Жюльеттой отправились в замок Кноппе. Здесь жила в изгнании Жермена, высланная сюда Бонапартом. Здесь же, в рощице, ее могила…
Барон обещал присоединиться к нам в замке.
Нам открыли ворота. Тишину безлюдных комнат нарушал только звук наших шагов. Тени возвращались… Я понимал, о чем думает сейчас Жюльетта… мы прожили слишком долго бок о бок, так что у нас не осталось несхожих воспоминаний. И нам обоим казалось, что наша подруга вот-вот выйдет из комнаты, сядет за пианино и, сыграв любимого Рамо, присоединится к нашей беседе.
Мы остановились в гостиной у окна. Я начал издалека:
— Итак, милая Жюльетта, вы прочли рукопись. То, о чем я сейчас вам расскажу, особенно странно прозвучит в этих стенах, где бродит тень Жермены… Как все мистично… Вы, конечно, помните эти упорные слухи, о которых так любила рассказывать Жермена: будто у Бонапарта был двойник.
Сапфировые глаза моей подруги загорелись.
— Да, меня преследует сумасшедшая мысль: мне кажется, что эта рукопись полна намеков… именно на этого двойника! Начнем с того, что Лас-Каз упорно называет своего собеседника «император», будто избегает имени «Наполеон». И далее… Вы помните, как в салоне рассказывали, будто двойник был не только рядом с Бонапартом в сражениях, но и подменял его в опаснейшие моменты боя? И часто двойник, получив свою пулю, отлеживался в палатке, покуда наш «неуязвимый» продолжал руководить сражением… Не потому ли в рукописи на теле мертвого императора находят так много неизвестных ран! Или этот «член, как у ребенка», о котором упорно пишет Лас-Каз. Я знал не одну пассию Наполеона. И все они с удовольствием сплетничали о своих любовных историях, но никто не упоминал об этом. Хотя не стеснялись рассказывать (как положено французским актрисам) массу подробностей…
Она посмотрела на меня с испугом.
— Вы хотите сказать?..
Она замолчала. В окно был виден осенний парк и слышен шум воды, вращающей колесо мельницы. «Колесо времени начало вращаться обратно…»
— Я предложу вам вариант… несколько банальный, но я не могу придумать ничего иного. Итак, после Ватерлоо Бонапарт понимает: перст Божий или судьба отвергли его — и удаляется (опять же намек в рукописи!) в монастырь замаливать кровь, пролитую в бесчисленных войнах.
— Богомольный Бонапарт? Как бы он сам расхохотался!
— Кто знает, кто знает, что делает с людьми подлинное несчастье… Я пишу сейчас биографию некоего Рансе. Этот блестящий аристократ, атеист, великий донжуан закончил свою жизнь… монахом!
— Ах, значит, вы… пишете?
Легкая усмешка в уголках любимого рта. Но я не собираюсь ее замечать.
— Двойник… будем называть его «Император»… возвращается в Париж. Наполеон поручает ему выиграть свою «последнюю битву». Первая задача «Императора» — продиктовать воспоминания, создать образ для истории, который должен жить после его смерти… Именно с «Императором» и знакомится Лас-Каз в Елисейском дворце. Поэтому, как говорится в рукописи, после Ватерлоо «Императора» с трудом узнают Гортензия и Люсьен…
— И двойник смог продиктовать книгу, поразившую всю просвещенную Европу?
— Возможно даже, что он писал за Наполеона его поэтические бюллетени. Недаром в рукописи «Император» постоянно и удивительно точно их цитирует… А потом — героический финал: он завершил текст «мемориала», и верный Киприани сделал то, о чем «Император» договорился с Бонапартом: в игру вступил мышьяк.
