С другой стороны, советский директор, майор, вроде бы сказал: «Никто не выйдет отсюда, пока не отсадит весь срок до последнего дня или не умрет». Во всяком случае, так я слышал вчера.
15 декабря 1951 года. Наверное, между заявлением русского директора и моим кошмарным сном есть связь. Я на десятом этаже гостиницы. Чудесный вид на море. Внизу простирается заброшенный пляж. Ярко-желтый песок резко выделяется на фоне изумрудно-зеленого океана. Тяжелый запах. Внезапно моя комната начинает раскачиваться. На мгновение горизонт уходит в сторону. Снова начинается страшная тряска, но я не могу понять, что перемещается: горизонт или комната. Еще несколько ужасных подземных толчков. Здание все больше заваливается на бок. Пол круто наклоняется, и я начинаю скользить вниз. Раскат грома, потом все погружается в темноту. Здание рушится; я скольжу все быстрее по наклонной плоскости и приземляюсь на груду камней и грязи. Вместе со мной падают обломки стен и сваи.
Утром я спрашиваю Пиза:
— Что-нибудь произошло прошлой ночью?
Он смотрит на меня с удивлением.
— Вообще-то да. Рок заснул, сидя на стуле, и упал на пол. Он вас разбудил?
25 декабря 1951 года. На Рождество Вагг и Руле тайком принесли виски и «Кьянти» — к сожалению, в шесть часов утра. Нам пришлось пить на пустой желудок, стараясь при этом не привлекать внимания своим слишком веселым настроением. Ситуация осложняется, когда британский директор тюрьмы полковник Лекорну наносит нам визит. Из опасения, что он почувствует запах алкоголя, мы отвечаем на его вопросы, опустив голову. Он делает вывод, что Рождество вызывает у нас сильные чувства, и, в свою очередь, тоже приходит в волнение. В его голосе чувствуется неуверенность.
1 января 1952 года. Новогодняя прогулка. Всегда одно и то же: Дёниц гуляет с Нейратом, Ширах с Редером и Функом. Мне остается Гесс. Я подавлен, и, вероятно, не следует сейчас подводить предварительные итоги. Но в такие дни соблазн слишком велик. Пошел восьмой год, и к этой мысли можно относиться спокойно, только если пребываешь в состоянии полной апатии. Когда я думаю о том, что сделал за эти годы — почти десятилетие этой короткой жизни — я понимаю, что все мои интересы, все мои усилия были больше нацелены на прошлое и будущее, нежели на настоящее. Все это время я сражался с прошлым, готовился к будущему. Но к чему в действительности я готовился? учил ли я языки, читал ли книги, изучал ли профессиональные журналы, делал ли зарядку — я все время убеждал себя, что должен держаться, что нельзя сдаваться, что необходимо вернуться к реальной жизни здоровым физически и душевно. Но разве не здесь моя реальная жизнь?
Все указывает на то, что оставшиеся пятнадцать лет я проведу в Шпандау. Зачем я себя обманываю? Я выйду из тюрьмы стариком. О каком новом начале может идти речь? К тому же дети уже вылетят из гнезда, и мою семью, с которой я живу в воображении, давно разбросает по всему свету. В мыслях я поднимаюсь в горы, плыву на байдарке по реке, отправляюсь в опасные путешествия. Но к тому времени, когда я выйду на свободу, у меня разовьется подагра, и любая прогулка станет для меня испытанием. Старик из далекого прошлого, чувство неловкости перед друзьями и соседями. Все остальное — самообман. Я веду себя так, будто впереди меня ждет жизнь, а это лишь временная пауза. Эта камера, этот несчастный сад камней, мои эксперименты с бобами и шутки с охранниками — все, что мне осталось. А потом меня ждет лишь что-то вроде эпилога.
3 января 1952 года. Все еще погружен в новогодние мысли. Пытаюсь осознать их значение. Строго говоря, моя жизнь кончилась в мае 1945-го. В Нюрнберге я зачитал свой некролог. Вот и все.
12 января 1952 года. Альберт и Хильда ходили на свою первую вечеринку. Развлекались до четырех часов утра. Их письмо дышит счастьем и предвкушением радости. У них вся жизнь еще впереди.
8 февраля 1952 года. Бумаги нет, поэтому пишу на листке календаря, который висит в камере. Таким образом, директора, сами того не зная, снабжают нас писчей бумагой, хотя ведут тщательный учет каждого клочка, который мы получаем.
После умывания Функ рассказывает о предсказании: в этом году умрет государственный деятель, которого будет оплакивать западный мир, и еще один человек, смерть которого вызовет всеобщую радость.
— Два дня назад, — подводит итог он, — оплакивали смерть короля Англии.
В ответ Гесс мрачно произносит:
— Значит, скоро умру я.
20 февраля 1952 года. Получили известие, что Бонн одобрил участие немецких войск в обороне. Функ с торжествующим видом заявляет, что сейчас, через семь лет, произошло именно то, что пророчески предрекал фюрер в последние месяцы войны: «противоестественный альянс» между Западом и Востоком развалится и однажды немцы будут сражаться на стороне американцев и англичан против русских. Когда я обращаю его внимание на то, что сбывается только часть предсказания, поскольку другая половина Германии, по всей видимости, будет вместе с русскими воевать против западных стран, он приходит в замешательство, бросает на меня сердитый взгляд и удаляется, не сказав больше ни слова.
22 февраля 1952 года. С недавних пор русский директор стал гораздо чаще появляться в саду, будто дает понять, что не желает иметь никакого дела с союзниками. Он запрещает разговаривать и требует, чтобы мы гуляли поодиночке. Вдобавок он настаивает, чтобы свет в камерах не выключали до десяти часов вечера, даже если заключенный хочет лечь спать раньше этого времени. Вчера разгорелся жаркий спор по этому поводу в присутствии заключенных. Западные власти, которых Функ в последнее время с иронией называет «нашими союзниками», выразили ему категорический протест. Только англичане ведут себя более осторожно.
Ковпак, начальник русской охраны, подал рапорт о наказании, потому что Дёниц разговаривал с Нейратом.
25 февраля 1952 года. Из девятисот кандидатов «Американская полевая служба» выбрала Хильду для поездки в Америку на год по обмену. Она будет жить в семье. Может, вызвать ее на пятнадцатиминутное свидание? Это будет первая встреча с одним из моих детей здесь. Ширах видит своих сыновей раз в два месяца, но после каждого свидания они уезжают в слезах. Я отказался от этой идеи.
9 марта 1952 года. С какими чувствами Хильда поедет в Америку? Как будут вести себя люди? Припомнят, что она дочь осужденного военного преступника? Конечно, она будет защищать меня с детской преданностью. Что она на самом деле думает обо мне? И вообще, что я значу для своих детей? В их самых потаенных мыслях, в которых они, возможно, не признаются даже самим себе?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
