Мы будем притворяться, что все хорошо, называя это надеждой на лучшее, пока нас кто-нибудь или что-нибудь не пнет.
Идеальное место, полностью соответствующее моим ценностям.
От эпизодических приступов паники, впрочем, никто не застрахован, поэтому я зачем-то пишу Марине с вопросом, как там у них ситуация в кампусе.
Саша, как у нас может быть ситуация, скажи мне, пожалуйста
Мы все на нервах, границы по всей Европе закрывают
У меня срывается стажировка, я сижу на чемоданах, никто не может сказать мне, ехать или не ехать
Это фигово, конечно, я сочувствую
Это не просто фигово, это нарушение базовых свобод
То есть я не говорю, что все это несерьезно, но раздувается просто неприлично
Я, конечно, тоже ничего не хочу сказать, но у нас в команде несколько человек и их родственники довольно сильно заболели
Вряд ли это «раздувание», людям действительно есть о чем нервничать, плюс еще мало что понятно
Мне кажется, перестраховаться лишний раз неплохо
Ты, как обычно, меня отчитываешь неизвестно зачем
А ты сама уже забаррикадировалась дома?
Ты знаешь, нет, вот непосредственно сегодня я ходила на кладбище
Вот
Причем, pardon my French, у тебя никакой смертельной необходимости туда ходить не было
Про смертельную необходимость очень смешно, да
Мертвые молчат
Саша, я не понимаю, на что ты сейчас намекаешь своим Шницлером
Я сейчас, наверное, не в лучшей кондиции для этого разговора
Хорошо
Слушай, я понимаю, конечно, откуда это все, но ты зря на меня обиделась
То есть?
Не надо мне теперь так агрессивно доказывать, что у тебя депрессия
Саша, я не говорю, что это неправда, естественно
Я не специалист
Но ты тоже не специалист, и заниматься самодиагностикой не надо
После этого мы обмениваемся голосовыми.
Марина, а чем, собственно, отличается херня, которой ты занимаешься, от самодиагностики?
Что ты имеешь в виду?
Я говорю, что у меня есть проблемы, ты говоришь, что нет, ни одна из нас не является специалистом в этой сфере. Так чем твое мнение лучше моего? В конце концов, это я с собой живу, и мне же с собой жить дальше
В чате несколько раз всплывает сообщение, что Марина записывает мне голосовое, потом, через паузу, приходит пятисекундное аудио:
Сашечка, у меня сейчас нет сил на твой подростковый бунт
Я вспоминаю какую-то недавнюю статью о том, что отношения не должны превращаться в работу – но хорошие отношения все равно так или иначе будут предполагать какое-то количество работы. Подбирать слова, не вести себя как в детском саду, уважать границы. Но каждая работа предполагает отпуск, и это страшно, потому что невозможно сказать кому-то, кого любишь, что тебе нужен отпуск вот от сих и вот до сих. Я много читала, как это выглядело бы в теории, но мое желание, например, взять отпуск от Марины постоянно наталкивается на две мысли:
1) Марина – это и так работа очень, очень неполный день;
2) без нее я останусь совсем одна.
* * *
Ночью, сопротивляясь желанию полезть в спасительные соцсети, я лежу и думаю: удивительно, но сейчас в мире, кажется, нет ни одного человека, которому я могла бы искренне сказать, что люблю его.
(На самом деле, конечно, это всегда другой вопрос – есть ли сейчас кто-нибудь, кто любит меня. Нет, даже не так. Есть ли сейчас кто-нибудь, от кого я услышу «я люблю тебя» – и при этом меня совсем не покоробит.)
Видите, вот чары этой вонючей квартиры. Вместо того чтобы спать, вместо того чтобы как все нормальные или, по крайней мере, более разумные люди беспокоиться по поводу того, что, возможно, мы все умрем, я брожу в каком-то бессмысленном болоте из полусгнивших вещей и думаю, кому могла бы сказать: «Я сегодня была на кладбище, я скучаю по бабушке, мне жаль, что, если я позвоню родителям, они не поймут, зачем я звоню, мне не хотелось бы думать, что в мире я совсем одна».
Жаль, что с Валей все кончилось так не вовремя. Технически я уже три дня как могла сообщить Вале, что на неопределенное время приостановлю наши встречи. У меня висело ее непрочитанное (прочитанное, конечно, но не открытое) сообщение с просьбой подтвердить сессию во вторник. Я пыталась заставить себя что-то написать ей и не могла. Я понимала, что Валя сейчас тоже теряет клиентов, потому что люди теряют работу (а еще потому, что некоторым из них теперь приходится сидеть дома на удаленке с семьей, где больше ни о чем не поговоришь вслух). Конечно, таким можно было предложить терапию по переписке, что, по моему скромному мнению, было или не совсем то, или совсем не то – я перепробовала все приложения, где можно было переписываться с роботами, и очень быстро изучила все их трюки. Роботы ласково предлагали тебе искать в своих мыслях когнитивные искажения и посылали тебе самые няшные гифки, если ты определяла их правильно. Это было мило, но быстро надоедало – и не хотелось расстраивать робота тем, что определила уже все искажения и рыдаешь все равно.
Технически Валя сказала бы мне, что я не должна пытаться проконтролировать чужие чувства – в этом случае ее собственные чувства, которые мне не хотелось ранить.
Вопрос еще и в другом: мы говорили два месяца, это было хорошо и прекрасно, но Валя до сих пор не знала, что я когда-то была замужем, а теперь одна. Мне было бы очень неприятно думать, что это делает ее плохой терапевткой. Я должна бы предположить, что, если она и ощущает между нами какую-то недоговоренность, какую-то лакуну посреди моих рассказов о себе, то она терпеливо ждет, пока я наберусь сил и расскажу о ней.
Но на самом деле я, как обычно, замечательно вру и притворяюсь, и поэтому мы решаем не столько мои проблемы, сколько проблемы наполовину вымышленной, наполовину морально устаревшей Саши Конюховой, пока за этим наблюдает ныне здравствующая Саша Аксенова.
(Если бы бабушка была жива, интересно, что бы она сказала по поводу моей смены фамилии.
Если бы бабушка была жива, интересно, что бы она сказала по поводу того, зачем ей была фамилия дедушки Конюхова, которого она не могла простить.
Я никогда бы не осмелилась спросить ее, но мне хотелось знать.)
У меня, кстати, был веселый дедушка, но я понятия не имела, где он теперь живет со своей следующей семьей. Когда он
