повешенного приносит счастье? Не захватить ли нам ее для удачи?..
Они вернулись, вынули труп купца из петли и бросили его в лесу. Веревку они забрали с собой и скрылись, довольные своей удачей. Через некоторое время бродяги были переловлены и повешены.
Действительное же счастье веревка принесла только одному — палачу Рису, который казнил несчастного Джемса.
Лидия Чарская
«Во имя любви»
Темно-перловая пыль беспорядочно широкой волной стлалась по дороге. Синее небо лазоревой улыбкой улыбалось истомленной зноем земле, прекрасное в своем величавом бесстрастии…
По пыльной дороге, закрываясь зонтиком от назойливой ласки июльских лучей, шла девушка, легкая и грациозная, с двумя тяжелыми черными косами за спиною.
Девушка шла стремительно, невзирая на жару, располагающую к отдыху и лени, и в ее быстрой походке, в дрожащей маленькой ручке, держащей зонтик, и в больших вдумчиво милых глазах сквозило волнение.
Где-то близко, совсем близко зазвенел колокольчик.
Девушка вздрогнула, остановилась, и алая краска ярко залила ее загорелые щеки… Колокольчик распевал свою звонкую песню, переливаясь и замирая, а девушка все ждала, не двигаясь и улыбаясь не то звукам, не то своим мыслям, вихрем ворвавшимся в голову.
Из-за горы вынырнул тарантас, запряженный парой сытых, деревенских лошадок. Девушка впилась в него глазами, оставаясь в том же положении, с прижатой к груди загорелой рукой.
Вся жизнь этого стройного, молодого существа сосредоточилась в больших черных глазах, выражавших теперь одно жгучее, острое ожидание…
Тарантас приближался… Она могла различить и тупое лицо возницы, и запыленную фигуру сидящего в тарантасе мужчины.
Еще минута, и он проскачет мимо, оставив ее далеко позади, оцепеневшую в своем ожидании. Эта мысль сковала внезапным страхом все существо девушки, и, собрав силы, она крикнула надорванным от волнения голосом:
— Сережа!
Вмиг оборвался звон колокольчика, возница круто осадил лошадей и тарантас остановился в десяти шагах от нее.
Сидевший в нем молодой человек прищурился на девушку сквозь стекла золотого пенсне и вдруг широкая, радостная улыбка расползлась по его покрытому густым слоем подорожной пыли лицу.
Легко и быстро выпрыгнул он из тарантаса и обнял девушку.
— Наташа! Милая Наташа!
— Сережа!
Они поцеловались крепко, как брат с сестрой.
— А еще не узнал, проехал мимо, безответный, — говорила она тем радостно взволнованным и размягченным голосом, который помимо воли дрожит слезами и волнением.
— Не узнал, ей Богу не узнал, Наташа! И какая же ты стала красавица, — оправдывался он, отстраняя ее немного и любуясь ею, как картиной.
— Ну, вот, — недовольно вытянула она полные губки, что удивительно шло к ее красивому, загорелому, на диво здоровому личику, — ну вот, таких ли ты видел там у себя красавиц!
Она сказала это совсем просто, без задней мысли, но он, как неправый перед нею, усмотрел в ее словах намек, недовольство и спросил тихим, виноватым голосом:
— Ты простила, Наташа?
Вмиг с ее искрившегося счастьем личика сбежало оживление, и она заговорила скоро-скоро, как бы боясь, чтобы он не прервал и не остановил ее, в то время как щеки ее побледнели под загаром, а глаза стали как-то холоднее и глубже:
— Вот, вот, Сережа, я для этого нарочно и встретила тебя за деревней, чтобы сказать тебе, что я ни на минуту не считала тебя виноватым. Мы были очень молоды, мы увлекались, но, помнишь, я и тогда говорила тебе, что это не то, не то… Ах, Сережа, как мы были тогда глупы… И как ты, вероятно, смеялся надо мною с «ней»…
— Никогда!
— Правда? Ну, верю, верю… Ты не беспокойся, что огорчил меня. Нет… нет… Как ты только уехал, я поняла тогда же сразу, что не следовало этого… Уверяю тебя… и я раскаивалась в моем слов… Право же, мы гораздо лучше так — братом и сестрою. Это нам больше идет.
И она засмеялась, хотя в глазах ее стояли слезы.
— А теперь это «то»? — улыбнулся он. — И ты будешь счастлива с Михаилом?
— Счастлива? — Не знаю. Брак — лотерея, но во всяком случае, мы с ним одного поля ягода, мы — деревенщина, чернорабочие, а ты барин, а главное — ты талант, Сережа, ты выше нас и я этого никогда не забывала…
Она говорила совсем спокойно, ласково прижимаясь к его плечу, но он услышал в ее словах нотку горечи и разочарования. И ему стало больно.
«Хоть бы она-то была счастлива!» — мысленно вырвалось у него, и он от души благословлял эту молодую жизнь, чуть было не отдавшуюся его власти, попечениям и заботам.
Они шли близко-близко один от другого по узкой тропинки вдоль дороги, отослав вперед возницу с вещами, сгорая и от знойных июльских лучей, и от тех новых и разнородных ощущений, которые волновали обоих.
Наташа невольно притихла, исполнив, как ей казалось, свой долг перед Сергеем, и только изредка осматривала его чисто-женскими любопытными глазами. Несмотря на дорожную усталость, на золотое пенсне, которое скрывало его добрые синие глаза (и которого он не носил раньше), на две горькие полосы, протянутые к углам рта от обеих сторон носа, свидетельствующие о переутомлении, а, может быть, и о пресыщении, он был все тот же милый, дорогой Сережа, каким она привыкла любить его.
Это был тот самый Сережа, с которым она дралась и играла в детстве, с которым она спорила до слез из-за любимых писателей в отрочестве, и о котором, наконец, мечтала в кленовой аллее, когда он вернулся три года тому назад, блистательно кончив юридический факультет… Тогда она обещала быть его женой. Что же мудреного? Они были молоды, красивы, их кровь кипела и билась…
Но он, уехав в город, увлекся какой-то очень интересной женщиной, своей клиенткой, и возвратил ей, Наташе, ее слово… Она отнеслась к этому здраво и трезво…
Она не обвиняла Сережу, не смела его обвинять, потому что считала его недосягаемой величиною, кумиром, перед которым все должно было трепетать и преклоняться. Его талант кружил ей голову и заставлял ее гордиться им, как из ряда вон выходящим человеком.
Вот и теперь, идя с ним рядом и глядя на него влюбленными глазами, она почти с ужасом думала о том, что могла быть подругой этого полубога, так щедро одаренного природой.
А сам полубог, так беззаветно любимый Сережа, смотрел на пыльную дорогу, на родные поля с золотившейся рожью, на изумрудный ковер овса, и сердце его сжималось сладкими и грустными воспоминаниями, ставшими такими дорогими вследствие отдаленности…
* * *
Их ждали…
По желтой дорожке крохотного палисадника бежала старушка, очень старая и
