столярную киянку, и с оттягом застучал по своему крюку, выбивая «гвоздь» наружу.
При каждом ударе Савельев ухал: «Ёмать-ёмать-ёмать!», а Семеныч подбодрял его криками: «Держись, Ефимыч, ты ж мужик!»
Удары молотка выбивали из раны широкий веер кровавых брызг, покрывавших стены и стеклянные шкафы причудливым готическим узором.
Вдруг «гвоздь» ощутимо сдвинулся и пополз наружу.
В этот момент закричали все. Мы – от восторга, и только Савельев от боли.
Ваня-Мамонт вновь повторил свой трюк, подбежав к двери и ударившись лицом о косяк. Я мог бы решить, что он обезумел от жары, но кроме меня никто не обратил внимания на его выходки. На всякий случай я отодвинулся от Мамонта подальше.
«Гвоздь» вышел примерно наполовину. Теперь он был виден – стальной окровавленный штырь, торчащий из операционной раны. Конович работал молотком, как кузнец. Савельев хрипел. Он перестал выкрикивать «Ёмать» и перешел на «Ну-бля-ну-бля», но уже в другой тональности. Силы его явно кончались. Красные брызги покрывали большую часть потолка.
Выйдя примерно наполовину, «гвоздь» встал намертво. Конович с Семенычем, молотобойствуя в четыре руки, разогнули крюк из хирургической стали, но проклятый штырь больше не пошевелился.
Ваня-Мамонт еще несколько раз стукнулся мордой о косяк. Было понятно, что дело не складывается.
Доктора начали совещание на латыни.
– Мы же так его укокошим к ебеням, – предположил Конович.
– Надо на завтра переносить, с общим наркозом. Сейчас не сделать, – согласился Семеныч.
– Можно марлей закрыть и до завтра в палату, – указал на торчащий из раны штырь Ваня-Мамонт.
– Куда там, на хер, марлей, – возразил заведующий, – до завтра на этот штырь в палате уже вся синегнойка сядет. Или стафилококк. Нам еще только с ним остеомиелита не хватало, – и он так обиженно посмотрел на Савельева, как будто это он бы виноват во всех наших бедах.
– Короче! – подытожил Конович. – Заколачиваем сейчас штырь обратно! Закрываем рану на пару швов. Антибиотики. Промедол ему! Завтра закончим с анестезиологом.
Савельев, уловив смысл сказанного, забился на вязках, обещая засунуть Коновичу и Семеновичу этот самый штырь во все медицинские места известные шоферу, но Конович был отнюдь не робкого десятка.
Неблагодарному пациенту вкололи промедол.
Молоток замелькал в докторской руке, восстанавливая статус кво.
«Гвоздь» с неприятным хрустом, медленно входил обратно в кость. Савельев, приободрясь вдруг, после укола, при каждом ударе продолжал перечислять места и способы, куда и как он планирует вставить штырь доктору, как только его руки окажутся развязанными.
Ваня-Мамонт привычно треснулся головой о косяк.
Только сейчас я понял, что Мамонт не сошел с ума, а натурально, таким образом, сохраняя стерильность рук, поправляет очки в тяжелой оправе, сползающие с мокрого от пота плоского якутского носа.
Не знаю, почему он не попросил о помощи меня. Может быть, просто постеснялся обратиться со столь личной просьбой, ведь мы тогда были еще мало знакомы.
На следующий день Савельеву дали общий наркоз и в десять минут, раскачав в стороны, выколотили чертов «гвоздь» из его многострадального бедра.
– Ну что? – зловеще произнес Конович, обращаясь к еще спящему под наркозом Савельеву. – Может, тебе самому это железо засунуть туда, куда ты мне обещал? Ладно, мы ж все-таки гуманисты. Живи без «гвоздя»! – и с грохотом отправил штырь под стол в тазик.
Работа моя продолжалась. Еще через пару дней на пятиминутке Петр Конович озвучил новый операционный план. Предстояла ампутация. А именно – нижней левой конечности по верхней трети голени.
Все представления об ампутациях тогда у меня ассоциировались лишь с «Повестью о настоящем человеке» да пляской под баян на протезах.
Наш пациент был не столь героичен. Уже в конце зимы, но еще по серьезному морозу, он, будучи сильно пьяным, получил по буйной головушке на темной улице и был безжалостно раздет. Злодеи лишили его недорогой собачьей шапки да коровьих ботинок на войлочном ходу.
Упав без сознания, бедолага инстинктивно сунул руки подмышки и только поэтому остался с пальцами. Обмороженные уши и кончик носа были пожраны сухой гангреной и постепенно осыпались, оставив после себя сочащуюся сукровицей коросту.
Ногам тоже не повезло. И если с правой стопой все было ясно с самого начала, и четкая граница некроза не оставляла места сомнениям, то с левой пришлось повозиться.
Сперва затеплилась надежда, что ногу удастся отстоять, но с развитием процессов смерти тканей возник вопрос лишь о высоте ампутации. Наконец граница живого и мертвого определилась. Теперь доктора намеревались на физическом уровне обозначить выбор, сделанный природой и судьбой. И мне, простому советскому комсомольцу, предстояло принять участие в этом сакральном процессе…
От операционной люстры было жарко. Анестезиолог бросил взгляд на капельницу, подкрутил что-то в умной машине, вдувающей воздух в легкие отключенного больного, и сказал:
– Дрыхнет, как собака! Поехали…
Прохор Семеныч схватил корнцанг с марлевым шариком и принялся красить операционное поле йодом, а после обильно смывать йод спиртом.
– Ладно, хорош, – остановил его Конович, стоявший с приподнятыми стерильными руками.
– Дина, нож!
Ланёк выхватила со специального столика скальпель и точным, коротким, как бы слегка бьющим движением, вложила инструмент в руку Коновича.
Тот ловко провел глубокий разрез поперек желтой от йода голени, узкая часть которой только и была видна между коричневых стерильных простыней. Сначала проступила росой и, тут же, струйками побежала кровь, и Семеныч защелкал с неимоверной скоростью корнцангами, зажимая сосуды.
– Приподними стол, – вдруг сказал Конович себе под нос.
Я, завороженный происходящим, не понял даже, что он обращается ко мне, пока Ланёк не заорала мне в ухо:
– Оглох?!! Стол подними, кому говорят!
Стол был приподнят, и операция продолжилась. Конович дошел уже до большеберцовой кости, а Семеныч, зажимая сосуды и набрасывая петли кетгута на корнцанги, соскальзывал по ним к источникам крови, перевязывая их накрепко. Таким образом, были уже наложены лигатуры на переднюю и заднюю большеберцовые артерии. Не осталась забытой и малоберцовая. Мелкие сосуды, чтоб не возиться с кетгутом, Семеныч прижигал электрокоагулятором, отчего в операционной явно запахло жареным мясом.
Конович, принюхавшись, забубнил под нос, говоря, словно сам с собой:
– Обед скоро… не пропустить бы… Возимся долго! Чего возиться-то, не на мозгу, чай, оперируем…
– Пилу мне! – скомандовал он.
Ланёк извлекла из стройного ряда никелированных инструментов что-то вроде серебристой проволоки с насечками. Конович накинул это проволоку петлей на кость и, с хрустом продергивая адский инструмент вперед-назад, вперед-назад, моментально перехватил большеберцовую кость. Несколько минут спустя тем же манером он разделался и с малоберцовой.
Ампутированная, черная от гангрены, покрытая струпьями ступня с немалой частью голени полетела под стол в таз.
– Формируем культю! – торжественно объявил Конович, а Ланёк добавила:
– Формируй не формируй, вместо ног остался х…й!
– Эй, анестезия! – закричал раздосадованный Конович, опасавшийся делать замечания Ланёк во время операций. – Как там клиент?
– Живет! Как царь! – бодро ответил анестезиолог, отрываясь от кроссворда…
Конович выкроил щедрый лоскут из желтой, казавшейся мертвой, кожи и, фартуком, аккуратно завернул его на рану.
– Кожу шей! – скомандовал он Семенычу и звонко, но очень бережно ссыпал инструменты в таз.
Семеныч ловко, крупными редкими швами подшил кожный лоскут, запустил под него в рану пару турунд для оттока и, крикнув:
– Ланёк! Повязку! Наблюдение! Промедол при болях! – покинул операционную.
Ланёк в три движения наложила стерильную повязку, а анестезиолог уже повыдергивал из обезноженного нашими совместными стараниями пациента все свои трубки, напевая непрерывно на мотив марша:
– Живет! Живет! Живет, как царь живет!
Мы перегрузили начавшего уже стонать обезноженного беднягу на каталку, и Ланёк немедленно уволокла его в палату, как Командор утаскивает Дона Хуана в последнем акте, успев, между прочим, крикнуть мне:
– Убрать тут все! Чтоб блестело, как у кота!..
Тут её, вместе с каталкой, занесло на повороте. Для выхода из гибельного крена Ланёк принялась ругаться совсем уж дурными словами, проклиная конструкторов каталки, строителей коридора и собственную мать, которая опрометчиво дала когда-то отцу Ланёк, что и привело к рождению её в этом несправедливом и жестоком мире…
Уборка в этот раз оказалось несложной. Не было нужды отмывать стены
