– Задание накрылось, – сквозь зубы сказал Сайрус. – Мы обнаружены. Утром здесь будет половина палладийского флота. Если нас прижмут к Долгому Носу – все. Чертов корвет…
– Ты не просто так упустил его, капитан, – сказал Хаксон. – Я ведь тебя насквозь вижу, капитан. Не хотел ты его топить…
– Утром поговорим. Сейчас уйди.
Хаксон все равно топтался рядом.
– Буруны прямо по носу! И право два – буруны! – крик марсового.
– Лево четыре, – скомандовал Сайрус. – Боцман, обрасопить паруса.
– Есть лево четыре… – штурвал защелкал.
– Ты что? – дошло, наконец, до Хаксона. – Ты в Западный пролив уходишь?
– Не мешай, – сказал Сайрус. Его начинало трясти.
– Ты им сдаться решил, капитан, – с каким-то облегчением выдохнул Хаксон. С облегчением и радостью: будто произошло что-то, давно и с надеждой ожидаемое. – Ты им прямо в руки… А ну – поворачивай назад!!!
И Сайрус почувствовал, что в спину ему тычется тупой ствол револьвера…
Быть может, она проснулась. Этого никак нельзя было проверить: до тех пор, пока она не вынырнет из всего этого сна или не умрет окончательно. Так уже происходило много раз, и даже смерть, наверное, приходила, но… что-то у нее не получилось.
Олив подняла голову и осмотрелась. Она лежала под какой-то мятой цветастой тряпкой на кожаной кушетке. Голое плечо касалось серого колючего ковра, на котором в полном беспорядке висели сабли, пики, алебарды, абордажные тесаки, кинжалы, пистолеты… Ковер резко пах пылью и сукровицей. У изголовья кушетки стоял черный извитой стул, и в самом центре его сиденья лежало круглое зеркальце в тусклой серебряной оправе. На зеркальце была расставлена крошечная кукольная мебель: пухлый розовый диванчик, зеркальный шкаф, ширмочка с изображением цветущей яблони, туалетный столик, несколько пуфиков и стульчиков… Кукла, изломанная и всклокоченная, валялась между диваном и шкафом. В ней было не больше дюйма роста. Тем не менее Олив отлично знала, что эта кукла до малейших подробностей, до родинки а паху, копирует ее самою. До малейших отвратительных подробностей…
Закутавшись в тряпку, которой укрывалась, Олив встала. Было как-то неопределенно: то ли холодно, то ли нет. Казалось почему-то, что воздух и пол ледяные, но сквозь кожу этот холод не проходил. Пол и на вид был будто из черного льда, и в нем отражалось что-то, чего не было по эту сторону. И такой же была стена, внезапно возникшая перед нею. Внезапно увиденная…
Здесь должна быть маленькая дверь, сообразила Олив и тотчас же будто вспомнила ее: низенькая такая, шершавая дверь… дерево и грубое железо. Открывается медленно, со скрипом, со скрежетом… вот так, да. Потянуло далеким морем. Ступеньки вели ее вниз, вниз, вниз и направо, крутая спираль… почему-то это было особенно важно: вниз и направо. И правая стена – колонна, вокруг которой шли ступени, становилась все прозрачнее и прозрачнее: опал, обработанный рог, шпат, хрусталь…
Будто медленными снежинками была полна эта прозрачная колонна. Они падали беспорядочно-плавно, уходя в далекое никуда. Вдруг замерло сердце. Остановилось. Холод, наконец, коснулся глаз и губ.
На долгий миг снежинки сложились в фигуру Кита Вильямса: голого по пояс, в дорожным мешком за плечами и винтовкой в руке. Лицо его было измученное, рот черный и запекшийся.
Кит, позвала она.
Кит…
Хоть ты – спаси меня отсюда. Я не могу больше так. Я…
Но снежинки уже разлетелись, потом стала тускнеть и стена: шпат, обработанный рог, опал… лед. Мутный непроницаемый лед.
Она коснулась пальцами глаз. Все лицо на ощупь было мраморной маской, и глаза были особенно твердыми и холодными.
– Не просыпается – это неправильно вы говорите, – доктор Богушек проводил Романа Венедиктовича в свой кабинет, усадил в гостевое кресло. – Она просто постоянно остается в мире своих сновидений. Не могу сказать, что это уникальный случай – но очень редкий. Синдром Галицкого – слышали такое название? Поначалу это рассматривалось как вариант онейроидной формы шизофрении…
– А в чем отличие? – поинтересовался Якоби.
– Шизофрения неизлечима, как вам известно. Здесь же – в любой момент может произойти ремиссия, краткая или глубокая. Человек действительно – будто просыпается…
– А как вы это определяете… э-э… до того, как она в первый раз проснется?
– Есть тонкости, для неспециалистов трудноуловимые…
– Спасибо, доктор. И все-таки: насколько вы уверены, что это именно синдром Галицкого, а не шизофрения?
– Пять к одному, – сказал Богушек.
– Понятно… Каковы, по вашему, причины заболевания?
– О-о… Это краеугольный камень медицины вообще. Если бы врачи могли с уверенностью отвечать на такой вопрос… Пожалуйста, целый букет: Наркотики. Алкоголь. Сифилис, который она перенесла и от которого каким-то чудом излечилась. Длительное существование под чужим именем… кстати, вы не выяснили, как ее звать на самом деле?
– Выяснили.
– И?..
– Эдит Черри.
– К чертям можете идти сами. Не доверяете?
– Скорее – проявляем заботу… Марин навещает ее?
– Да. Хотя и не часто.
– Это понятно: он редко бывает в столице. Как вы считаете: какие отношения их связывают?
Богушек медленно посмотрел на него, медленно же вынул портсигар из кармана своего нелепого сюртука. Портсигар был дешевый, из кожи и меди.
– Курить будете? – предложил Роману Венедиктовичу. – «Санатана».
– Спасибо, – Якоби выудил толстенькую коричневую, с двумя золотыми колечками, папиросу. С удовольствием понюхал ее. Незажженная, она издавала сильный и сложный аромат. – Эх, когда теперь в Аркадии побываем…
– Боюсь, не скоро… – Богушек чиркнул спичкой, дал прикурить Роману Венедиктовичу, прикурил сам. Выпустил косо вверх струйку дыма. – Значит, вас интересуют отношения внутри этого странного дуэта… Леди, как мне кажется, просто любит его. А у него – все гораздо сложнее. Во-первых, его терзает сильнейшее чувство вины. Не слишком понимаю, почему. Возможно, он-то ее как раз и не любит… Во-вторых, присутствует некий элемент, сходный с религиозными обетами. Но даже это объяснимо и понятно… но вот поверх всего этого я улавливаю какое-то лабораторное, холодное любопытство. Он сам его стыдится, но избавиться не в силах. Однако в чем предмет любопытства – я не могу даже предположить…
– Может быть, он ждет, что будет, когда она проснется?
– А что может быть?
– Не знаю… Знаю только, что по роду деятельности Марин имеет доступ к разнообразным наркотикам. Не исключено, что он давал ей пробовать…
– Для этого надо быть совершеннейшим чудовищем, – покачал головой доктор.
– А он и есть чудовище. И в то же время – один из несчастнейших людей в этом мире, будь он неладен… Как на ваш взгляд: сколько Марину лет?
– Н-ну… на вид – тридцать пять, тридцать семь. Он моложав, конечно, но если присмотреться…
– Ему двадцать один год.
– Не может быть…
– Ему двадцать один год.
Шли так: впереди Сол, обросший неопрятной бородой, в разодранной клетчатой рубахе, и Дэнни Кастелло, якобы лейтенант флота, а на самом деле (Вильямс знал это достоверно) – недавний, семьдесят девятого года, эмигрант из Соединенных Штатов, сумевший сбежать из транспорта на Хармони, бродяживший года три в районе старой столицы, а с началом смуты и войны предоставивший себя душой и телом в распоряжение контр-адмирала Аллена – того самого, который не признал власть трудовиков и увел свою маленькую эскадру на остров Эстер. С ним подружился Сол, когда расследовал странную смерть Аллена. И Сол же привел его под очи Вильямса… За ними шла первая дюжина пленников. Они волокли тележки с водой и продовольствием. Между первой и второй дюжинами держались Эндрью и Мервин, молодые солдаты, взятые палладийцами в плен на острове Середец и переправленные год назад в секретные лагеря на Эстер. Поведение их в плену было безупречным, о чем и сообщалось в личных листах. Особого рода значок стоял в конце, перед подписью Евгения Демихова, какого-то там советника, а на деле – одного из виднейших палладийских форбидеров. То есть: ребята посвящены и готовы на все. Вот и получается, что – на все… Вторая дюжина пленников волокла деревянные шесты, ремни, веревки… Замыкали колонну сам Вильямс и сержант Баттерфильд. Все были грязные, оборванные, измученные. Путь, на который полковник отводил первоначально десять дней, занял уже две недели, и не было видно конца…
Воды на обратную дорогу уже могло и не хватить.
Теневой мир влиял на всех по-разному. Этого Вильямс не учел при подготовке. Скажем, старине Бэдфорду было все равно, где находиться – по ту или по эту сторону реальности. Марин-старший лучше чувствовал себя в тени – там на него нисходила легкость и выносливость. А вот сам Вильямс напротив – будто приобретал по небольшой, но свинцовой гирьке на каждой руке и ноге. Требовалось больше сил для каждого движения, расстояния казались огромными… И на пленников все это тоже влияло, и кокаин помогал не настолько, насколько можно было ожидать, и чем дальше, тем слабее… а скорость отряда, как всегда в этой жизни, измерялась по слабейшему… благо, все-таки не по мне, с мальчишеским самодовольством подумал Вильямс. Силы откуда-то еще брались.
