торговых предприятиях.
Эта тотальная антисемитская пропаганда могла сравниться только с пятилетней антисемитской пропагандой в Германии между 1933 и 1938 годами. Через пять лет пропаганды в Германии немцы созрели, чтобы направить евреев в лагеря уничтожения. За четыре года пропаганды большевистские последователи Гитлера во главе с генералиссимусом Сталиным убедили русский народ в необходимости отправки советских евреев на скорую смерть среди вечной мерзлоты Сибири.
И вот, когда сами евреи почти смирились с уготованной им долей, именно тогда и сразу после смерти «безмерно любимого и уважаемого вождя и учителя» русских и евреев, именно тогда и вдруг прекращается, как поворотом рычажка электрического выключателя, вся антисемитская пропаганда. Вдруг космополиты, вейсманисты и морганисты, кибернетики-математики (которых наиболее весёлые начальники называли кибенематиками) оказались вполне правильными, а доктора-убийцы в белых халатах оказались спасителями жизни людей. Для всех якобы дружных народов СССР это был шок, который заронил сомнение в линии КПСС.
В 1956 году люди узнали, что все внутренние враги и шпионы из евреев и неевреев были зловредно оклеветаны с одобрения усатого вождя всех народов, который с миллиона портретов по-отечески ласково и гордо глядел на советских граждан. Он глядел с каждой третьей стенки любого помещения любого учреждения и с каждой десятой наружной стены большого здания. Все советские люди, занятые каждодневным выживанием, вскоре забыли об этом очередном большевистском казусе и продолжали помнить и любить царя Иосифа и всех вождей, продолжающих дело Ленина-Сталина. Однако в души некоторых еврейских умников закралась опасная мысль о бесперспективности и опасности их дальнейшей жизни в этой стране не то победившего, не то побеждающего простых людей социализма. Понадобилось 40 лет и целая череда разных событий, чтобы эта мысль побудила следующее поколение евреев к массовому выезду в Израиль или США.
Картина 2. Советское послевоенное еврейство
Эпизод 1. Бабушкино наследие
В начальных классах школы я считал своим пионерским долгом освобождение моей бабушки (маминой мамы) из плена религиозных предрассудков. Я пытался ей объяснить, что Б-га нет, и не может быть, а она в ответ без конца повторяла «чтоб ты был здоров». Она хранила книгу, где с одной стороны каждого из листов было напечатано по-еврейски, а с другой по-русски, но с буквой «ять» и «и» с точкой. Иногда бабушка пробовала что-то читать вслух, но читала плохо и неразборчиво. Стиль, текст и лексика Библии оказались для меня совершенно необычными и непонятными, а разъяснить их бабушка не могла.
По субботам бабушка куда-то уходила, за что каждый раз получала выговор от мамы, а мой папа однажды ей объяснил, что участников незаконных религиозных собраний в Советском Союзе сажают в тюрьму и лагеря. Бабушка отвечала, что ничего плохого про советскую власть там не говорят и только читают молитвы. А папа ей сказал, что когда двух участников собрания сильно побьют, то они признаются в чём угодно. На что бабушка, Дина Пейсаховна Лещи – нер (в девичестве Пашковская) возразила: «А за что их бить, если они только молились?». Тут вмешалась моя мама и сказала: «Ну пожалуйста, не ходи туда, а то Фиму (моего папу) выгонят с работы, а нас всех пошлют в Сибирь». Какое-то время мама по субботам закрывала дверь на замок, но потом два года мама лечилась от рака, и никто больше бабушку не удерживал.
Два раза бабушка водила меня в единственную действующую московскую синагогу на ул. Архипова. Там я был потрясён количеством непрерывно куда-то движущихся малоприятных старых евреев. На стенах в нескольких местах висели написанные от руки крупными буквами объявления: «Деньги в руки не давать». Бабушке смысл этих объявлений был понятен, и она боевито отмахивалась от цеплявших её за руки стариков и старушек, обещавших молиться за нас и вместо нас, если мы им заплатим. Бабушка была маленького роста, и когда мы перед Песахом пошли на улицу Архипова с собственной мукой для её обмена на мацу, бабушку чуть было не затоптали. Я её буквально спас, когда она упала.
В отличие от окружающих многолюдных и загруженных транспортом улиц центра Москвы, по улице Архипова проезжало мало машин, и не шли торопливо люди. Почти на всей как бы сонной улице Архипова наверно более 100 лет стояли одинаково окрашенные и отремонтированные старые двухэтажные кирпичные дома, все окна которых были всегда занавешены одинаковыми белыми простынями-занавесками. Одинаковые шторы или занавески бывают только в одной и той же гостинице или в одном и том же учреждении. Эти дома принадлежали КГБ, и их люди фотографировали прохожих через щели в этих занавесках.
Фото московской еврейскойя семьи – слева направо: Анатолий Рохваргер (к.т.н., нач. отдела Главного Вычислительного Центра Минстройматериалов СССР), Зинаида (инженер-строитель Проектного института предприятий кино-фото-материалов), их дочь Тина (Августина) и Толин папа, Ефим Лазаревич Рохваргер (к.т.н., замдиректора по науке института Ниистройкерамика), Москва, 1972 год.
Об этом рассказывали мне в 1958 году мой сосед с третьего этажа старый еврей Борис Моисеевич Гуревич, а в 1984 году мой аспирант и Начальник Канцелярии Минстройматериалов СССР, Михаил Александрович Смеляков. Министерство располагалось совсем рядом, на площади Ногина. Смеляков по совместительству был полковником КГБ, и он из лучших побуждений предостерёг меня даже от прогулок по улице Архипова, поскольку все люди, проходящие по этой улице, а особенно входящие в синагогу, фотографируются и затем изучаются как потенциальные шпионы и диссиденты или «принимаются в разработку».
Во время жизни в совдепии иудаизм оказался прочно связан в моём сознании не только со страхом преследований и каким-то стыдом за свою «еврейскую» неполноценность, но и с уроками бабушки и её добрым выражением «чтоб ты был здоров». После смерти моей мамы в 1950 году от рака, бабушка уехала из Москвы к своему сыну, дяде Мише в Киев, и мои контакты с иудаизмом прекратились на долгие годы.
В 1965 году я женился на Зине Михельсон. Моя мачеха и её родственники испугались за судьбу нашей большой трёхкомнатной квартиры и науськивали моего папу против меня и Зины. Проникся папа к Зине симпатией только тогда, когда через полгода после рождения Тины-Августины она стала улыбаться при виде дедушки. Маму Зины звали Тина (еврейское имя Циня), а мою маму – Августина (еврейское имя Геня). Эта генеология пригодилась при бармицве нашего внука Джефри-Хаима в 2014 в синагоге Нью-Йорка.
Эпизод 2. Голос еврейской крови
В 1956 году я был в военных летних лагерях, в которые наша военная кафедра МХТИ им. Менделеева направляла
