Так, зав. губпланом Михаил Бек, подписавший в числе других телеграмму в ЦК с требованием о возвращении Троцкого в Москву, дважды исключался из партии. И вот контрольная комиссия восстановила этого закоренелого троцкиста в партии, и он снова шумит в Вологде и мутит воду, где только может.
Странным было то, что Бек не противоречил в принципе большинству, всегда оставлял это большинство как бы в хвосте и сам всегда оказывался в авангарде, сталкивал работников лбами, заваривая кашу там, где все уже было ясно как божий день.
Районирование и борьба вокруг вопроса о центре будущей Северной области проходят явно не в пользу Вологды. И вот Михаил Бек активно выступает в поддержку бюро, за то, чтобы центром была Вологда, и делает конкретное предложение в пользу такого решения. На практике же его предложение оборачивается почему-то против такого решения. Теперь Бек сам же винит губисполком и бюро.
Иван Михайлович невольно сопоставлял все это с общей тенденцией, с общей атмосферой тех директив, которые поступали из центра за последнее время. Тенденция же была явно с уклоном влево. Постоянно подчеркивается важность работы с беднотой, требования дифференцированного отношения к крестьянину становятся все радикальней.
После ночного митинга и встречи вагона с телом Лашевича Иван Михайлович позволил себе прийти на работу не к девяти, как обычно, а после обеда. Дом партии размещался в здании бывшего страхового общества на углу Козлены и Афанасьевской. Иван Михайлович миновал деревянный мост через Золотуху, прошел мимо дома, где размещалась редакция газеты «Красный Север», и открыл массивные двери Дома партии. Он разделся у себя в кабинете и взглянул на памятную записку. На листке шестидневки было записано: I. Лузин, II. Вологда-лес, Тенберг расценки на заготовки, III. Почему отзывается Украинцев?
Это были главные, намеченные на сегодняшнее решение дела.
Иван Михайлович вызвал своего секретаря Попова и попросил воздержаться от приема посетителей. Попов, в широкой, подпоясанной ремнем шерстяной блузе, с вечным пером в нагрудном кармане, пообещал никого не принимать.
— А как с Лузиным, Иван Михайлович?
— Да, да… А что, он здесь сейчас?
— Сейчас нет. Ждал до двенадцати, ушел.
— Хорошо, скажи сразу, как только придет…
Попов удалился. Иван Михайлович достал папку с делами секретариата. Он долго искал что-то, нашел и начал читать. Это была рукописная копия письма из Москвы, датированного еще первым октября прошлого года. Письмо было адресовано одной из работниц Вологодского то ли горкома, то ли горисполкома. Оно долго лежало в столе, но сегодня Иван Михайлович вспомнил о нем.
«Здорово, Эйдля! — читал Шумилов. — Твое письмо получил с большим опозданием, за что, конечно, мог отплатить той же монетой, но от тебя примера не хочу взять и, как свойственно мне, буду аккуратен. Эйдлик, это письмо я посвящаю исключительно для того, чтобы ввести тебя в курс дела нашей партжизни. Как тебе известно, политика ЦК партии привела фактически к факту существования двух партий, т. е. сталинская фракция с аппаратом партийным и государственным и так называемая троцкистская фракция… Почему оппозиция стала оппозицией? Отвечаю…»
— Ишь ты, — хмыкнул Иван Михайлович, — «марксист», все знает. Письмо было очень длинным.
«Рабочий своей кровью отстаивал завоевания Октября, терпел голод, и холод, и нищету, при переходе к нэпу — рабочий жертвовал, рационализация — рабочий жертвуй, до каких пор?»
«Однако, демагогия высшего класса», — подумал Шумилов и с раздражением продолжал чтение:
«А по Сталину все благополучно, идем маршированным темпом к социализму. А когда об этом говоришь, то тебя наз. паникером, не верующим в социалистическое построение… Оппозиция против освобождения взяточников, растратчиков и всяких иных преступников из тюрем. Их освободить, а честных партийцев из оппозиции сажают в тюрьмах, как это сделали с тов. Фишелевым, который вместе с Бухариным эмигрировал в Нью-Йорке, работал подпольно, а теперь он в ГПУ за то, что растратил 600 р., печатая платформу оппозиции и которых он хотел вернуть? Это наз. что или как это называется, не знаю».
«Это называется — правильно сделали», — произнес про себя Шумилов, продолжая читать.
«Троцкому и Зиновьеву, когда они приехали в Ленинград, всем членам сессии ВЦИКа подали автомобили, ну а они не заслужили и им не подали, зато их провожали обратно с музыкой и встречали здесь в Москве с музыкой, двумя оркестрами. Эйдлик, на днях завтра или послезавтра я буду вместе с группой товарищей у Троцкого и Зиновьева, там услышим их веское слово, как они себя будут держать во время съезда, где они будут в это время и что они думают предпринять. Что будет нового, сообщу. Эйдлик, подробности я мог бы тебе писать и писать, но, поверь, рука заболела, ибо я закатил целую платформу, что является в последнее время очень можно. Кроме того, уже час ночи, а завтра нужно рано вставать. Был вчера у Риве и Васи; Вася колеблющийся, более примыкает к оппозиции, а Рива за линию ЦК, она теперь работает в УН-те Сун-Ят-Сена. С утра не кушал, утром тоже не кушал, т. к. до 4-х часов ночи в субботу читал платформу 15, речи наших вождей из оппозиции. Литературы у меня хватает, все отпечатано на шапирографе. Мог бы тебе послать, если бы был верный человек. Манную крупу я тебе вышлю, несмотря на то, что денег у меня нет, 35 рублей мне так и не дали, и я в долгах на эту же сумму. Напиши подробно все, только все быстро и быстро письмо мое спрячь, до моего приезда не порви. Кончаю, все не перескажешь, у меня бы хватало материалу на целую книгу, до свидания, напиши тут же, немедля все подробно. Целую Надюшку».
— Ну, писатель! — Иван Михайлович Шумилов с облегчением встал.
В это время в кабинет вошел Лузин. Иван Михайлович радушно поздоровался и усадил его на старинный стул, поближе к столу.
— Чай хочешь? Ты смотри-ка, уже темно.
И зажег массивную настольную лампу. Высокие окна темнели еще негустыми сумерками. И без того короткий сентябрьский день был урезан осенним ненастьем. Низко над Вологдой, заполняя редкие голубые просветы, летели лохматые, изжелта-серые тучи.
XV
Что бы там ни думал Шумилов наедине с собою, какие б ни донимали его сомнения и мысли, но он был секретарь губкома. Он был прежде всего член партии. Никогда и нигде не сомневался он ни в правоте партийного дела, ни в необходимости демократического централизма — этого основного партийного принципа. Он не только уважал, но и исполнял в точности все директивы центра. И до недавних пор у него не было противоречия между тем, что надо, и тем, что хочется. Но вот, особенно нынешним летом, он стал глухо ощущать это противоречие. Не желая осмыслить его до конца, он все чаще раздражался и расстраивался в самых неожиданных и безобидных случаях. Он ошибочно приписывал это раздражение возрасту, а также срывам физического здоровья. Между тем раздражение рождалось от того, что последние директивы и впрямь зачастую противоречили друг другу. Противоречили не только по форме, но и по существу. Шумилов не хотел, не желал признавать этого. Уважая простоту и определенность, он не любил неясность, недосказанность. Но в такой обстановке избегать недосказанностей было трудно, а добиваться определенности еще труднее. Товарищи же, окружавшие его, несправедливо объясняли эту неопределенность его либерализмом и мягкостью. Он чувствовал это и ничем не мог доказать то, что они несправедливы. Он просто не имел права доказывать. И вот он все чаще прибегал к формальной строгости и к формальной логике. Все, особенно члены бюро, тотчас увидели нелепость формализма в нем, в Шумилове, и, не понимая причины, тут же, пусть про себя, но дружно обвинили его в бюрократизме. Товарищеская обстановка исчезла. И многие винили в этом именно его, Ивана Шумилова. Привыкший к ясности и доброжелательству, он, сам того не осознавая, жаждал откровенного разговора, ему было необходимо разрядиться, опять, хотя б ненадолго, ощутить понимание и ясность. И он вызвал в губком старого друга Степана Лузина. Благо того же требовали и интересы дела: из-за перемещений и отзывов на многих ключевых губернских постах не было руководства. Шумилов хотел предложить Лузину переезд в Вологду, на важную должность в губисполком.
— Куда же ты, Степан Иванович, вчера исчез? — спросил Шумилов. — Чего не дождался?
— Да ушел. Ночевать в Дом крестьянина, — сказал Лузин, с облегчением замечая простоту, с которой заговорил секретарь. — А что, Иван Михайлович? Это тот самый Лашевич? По нему было решение пленума?
— Тот самый, — Шумилов, улыбаясь, барабанил по столу пальцами.
— Не понимаю, с какой стати митинговать…
— Ну, ну почему же? В таких случаях все прошлые ошибки кажутся мелочью.
