На следующий день Эйсбар уже снимал этот эпизод — особенного реквизита для него не требовалось: телега да темный лес. Он вклеил его в готовый фильм как сон комиссара-«ворона». Небольшой эпизод. Жуткий эпизод. Лес, дрожки, холеные руки свисают до земли, медленно летит в темноте царский перстень, мертвые тела сваливают в шахту. И титр: «Его сон. Угроза опасности для царской семьи была уничтожена».
Долгорукий увидел эту сцену утром в день премьеры на небольшом экране в уютном просмотровом зальчике мест на десять, который оборудовали в его офисе по его приказанию. Он сидел в кресле, обитом мягкой белой кожей, слева на столике был сервирован чай: сливки, черный хлеб с маслом. Все для сосредоточения. И — бог мой! — какое счастье, что решил пересмотреть привезенную со студии свеженькую копию фильмы, так сказать, начисто! Вот что значит интуиция.
Просмотрев не без брезгливости тяжкую, темную сцену, Долгорукий допил чай и подумал о том, что надо быть реалистом — интуиция работает не только у него, хорошо бы все-таки содержать в финансовом порядке всю французскую собственность — мало ли что! Поставив чашку на стол, он усмехнулся. В первую очередь всегда думаешь о себе. Черт этот Эйсбар! Чуть было его не подставил. На голубом глазу включить в фильму эпизод с реальным физическим уничтожением Семьи! Одно — думать об этом как о возможном исходе дела в том случае, если большевики пришли бы к власти, — Франция 130 лет назад построила гильотины, так почему бы России с ее средневековым изуверством не замахнуться топором? — и совсем другое — говорить вслух. И так холодно, спокойно, равнодушно. Что это? Слепота творца? Цинизм?
Он снял телефонную трубку:
— Господин Эйсбар еще в студии?
— Господин Эйсбар сидит в монтажной и перемонтирует первую часть фильмы, — ответил ленивый пьяноватый голос.
— Перемонтирует? Но ведь сегодня премьера!
Голос хмыкнул:
— Это, знаете ли, чисто нервное. Экстатическое состояние творца, который пытается соперничать с создателем. Флобер, к примеру, переписывал «Мадам Бовари», когда роман был уже в печати. Так позвать Эйсбара?
— Нет, спасибо.
Долгорукий повесил трубку. Экстатическое состояние. Он может стать неуправляемым. Долгорукий позвонил помощнику:
— Вот что… Вон ту коробку с последней частью фильмы надо отвезти в монтажную… Да нет, не к господину Эйсбару! Везите к Ермольеву на Сенную, позвоните заранее, чтобы ждали. Смотрите внимательно — надо отрезать вот этот кусок. Обрезки уничтожить. Сжечь. И вечером, во время премьеры, из монтажной господина Эйсбара изъять все дубли. Да, и попросите дирижера, чтобы посмотрел партитуру. Седьмая часть фильмы будет на две минуты короче.
Помощник ушел, и Долгорукий вздохнул с облегчением.
…В фойе Мариинского театра гости вовсю пили коктейли. Как написала наутро одна из газет: «Собрались представители всех художественных и аристократических конфессий». На входе гостей встречали проворные юноши, прикалывали на грудь бело-сине-красные ленточки, связанные в бант. В цвета российского триколора было убрано и фойе, и узкие изгибистые коридоры. Полосатые тяжелые драпировки делали воздушно-зефирное мраморное фойе похожим на матрас. Изысканно-тонный синий с бело-золотым зал Мариинки был прочерчен красными всполохами: бордюры лож на один вечер обили алым бархатом. Лакеи, одетые в костюмы XVIII века, щеголяли в пунцовых камзолах, белоснежных жилетах и голубиного цвета коротких, узких, обтягивающих панталонах. На золотых пуговицах был выдавлен двуглавый орел.
Публика, лениво переходя из фойе в зал и обратно, перешептывалась: никто точно не знал, но поговаривали, что государь и государыня лично пожалуют на премьеру.
Лизхен, войдя в театр, отколола бант, который совершенно не шел к ее серебряному струящемуся платью, и украдкой кинула за портьеру. Взяв бокал, оглянулась по сторонам. Петербургское общество она не знала и приготовилась скучать. Негодяй Жоринька! В последний момент телефонировал, чтобы она приезжала. Даже не встретил на вокзале! Теперь она весь вечер будет одна-одинешенька томиться в партере, а он — красоваться перед публикой, сидя в директорской ложе со съемочной группой! И Ленни нет. Она больна. Лежит дома, в Москве.
Эйсбар, Гесс, Зарецкая и Жорж Александриди в это время выходили из авто у служебного входа. Вездесущий лилипут Метелица услужливо распахивал перед ними дверцы машины, подавал руку и, ежесекундно оглядываясь и приседая в нелепых полуреверансах, вел всю четверку театральными переходами к залу. Из гримерок пахло пудрой, помадой, потом и старым пыльным платьем. Жорж споткнулся о какой-то железный выступ и выругался.
Вошли в боковую ложу. Зал был полон, и Эйсбар сразу понял, что публика взволнованна. Зал представлял собой живописное зрелище. Мыслящая аристократия и крупные чиновники — по большей мере во фраках, жены — в платьях с открытыми спинами. Авангардная богема — в разноцветных цирковых доспехах. Средний класс, надежда разума и воли, немногочисленный в партере, — в сюртуках и старомодных платьях, иной раз, кажется, из гардероба Художественного театра, где хранятся костюмы для чеховских пьес. Увидев режиссера, оператора и актеров, многие привстали, чтобы разглядеть их. Другие все время оглядывались на царскую ложу, ожидая выхода августейшей семьи. Тут погас свет. Фильма началась.
Эйсбар подался вперед и впился глазами в экран. Он смотрел свою фильму с ревнивым неистовством, будто проверяя себя. Ноздри его раздувались. Пальцы мяли бархатный парапет ложи. Прошло минут десять, дверь ложи скрипнула, и он раздраженно обернулся. В ложу, вытирая лоб платком, входил запыхавшийся Долгорукий: мотоциклетка с металлической коробкой, в которой лежала последняя, укороченная на две ужасающие минуты часть фильмы, только что прибыла из монтажной.
Постепенно Эйсбар успокаивался. Глаза, привыкшие к темноте, все чаще обращались к зрительному залу. Реакция публики — вот что волновало его теперь. Зал, замерев, смотрел на экран. Казалось, люди даже дышат в унисон. Вот пронесся общий вздох. Вот все в едином порыве подались вперед. Вот откинулись с облегчением на спинки кресел. Когда старуха-ведьма вязальной спицей колола лицо гимназистки, раздались женские крики. Эйсбар улыбнулся. Вот разлетелся в воздухе дирижабль, и зал застонал. Вот спаниель печально положил морду на лапы и закрыл глаза. Замелькали белые платки, раздались всхлипы. Вот упал в грязь белый императорский стяг. Раздались возмущенные возгласы. Вот оскалился во весь экран черный «ворон» — Жорж Александриди, — и зал в страхе оцепенел от его дьявольской усмешки. Он владел этими людьми. Он дергал их за ниточки, жилочки, нервы.
