«Недавно в Париже имел место случай насильственной госпитализации, отличающийся особой изощренностью. Мать и брат добились изоляции талантливой художницы мадемуазель К… Несчастная девушка едва успела узнать из случайных источников о весьма удобной для некоторых смерти нежно любившего ее отца, которую от нее скрыли, а наутро после печальной вести, в одиннадцать часов, к ней, убитой горем, вломились в спальню двое дюжих молодцов и увезли ее, невзирая на протесты и слезы, в сумасшедший дом. Три дня спустя несчастная писала: «На моем счету тридцать лет напряженной работы, а я вот так наказана; меня держат крепко, и я отсюда не выйду».
Немного позже госпитализация была дополнена признанием недееспособности. Так убирают из общества человека в здравом уме».
17 декабря 1913 года журналист Поль Вибер призвал Поля Клоделя «дать необходимые объяснения общественному мнению, которое сильно обеспокоено подобными преступлениями».
20 декабря появилась статья с прямыми обвинениями: Камилла Клодель, «физически и психически абсолютно здоровая», была схвачена тремя мужчинами, которые без судебного ордера, нарушив право неприкосновенности жилища, запихнули ее в машину и увезли в сумасшедший дом Вилль-Эврар.
Поль Клодель не реагировал на обвинения. С октября 1913 года он занимал пост генерального консула Франции в Гамбурге. Официальное положение не позволяло ему отвечать на выпады прессы, хотя он прекрасно знал о них. В его «Дневнике» по этому поводу написано:
«Ожесточенная клевета в наш адрес по поводу госпитализации Камиллы в Вилль-Эврар в «Авенир де л’Эн» (L’Avenir de l’Aisne) и разных скандальных листках, обличающих «клерикальное преступление». Это хорошо. Меня столько незаслуженно хвалили, что клевета благотворно освежает: это нормальная доля христианина».
* * *
Запал этой пороховой бочки подожгла сама Камилла. 10, 14 и 21 марта 1913 года она собственной рукой написала карандашом три письма своему кузену Шарлю Тьерри (первое из них как раз в день госпитализации).
10 марта она писала:
«От тебя узнала о смерти папы; впервые слышу, мне никто ничего не сообщал. Когда это произошло? Постарайся узнать и рассказать мне поподробней. Бедный папа никогда не видел меня такой, как я есть; ему всегда внушали, что я – существо гнусное, неблагодарное и злобное; это было нужно, чтобы другая могла все зацапать.
Я должна была поскорее исчезнуть, хоть я и ужимаюсь, как могу, в своем уголке, все равно остаюсь помехой. Меня уже пытались запереть в сумасшедший дом […]
Поехать в Вильнёв я бы не посмела; и потом, надо еще иметь такую возможность; у меня ведь нет денег, даже туфель нет. Я ограничиваю себя в еде; горе в этом помогает. Если ты что-нибудь знаешь, сообщи мне; писать не рискую, от меня отмахнутся, как обычно».
А вот письмо от 14 марта:
«То мое письмо было, похоже, пророческим, потому что, едва я его отправила, за мной приехал автомобиль, чтобы отвезти в приют для умалишенных […] Если ты соберешься меня навестить, можешь не торопиться, потому что не похоже, чтобы я отсюда вышла; меня держат и не хотят отпускать».
Письмо от 21 марта полно малопонятных деталей, но в нем крайне важен предпоследний абзац, в котором Камилла как бы подводит итог всей своей жизни:
«Я не могу быть спокойна, не знаю, что со мной станется; думаю, все идет к тому, что я плохо кончу, все это кажется мне подозрительным, будь ты на моем месте, ты бы понял. Стоило так много работать и обладать талантом, чтобы получить вот такую награду. Никогда ни гроша, всевозможные издевательства, и так всю жизнь. Быть лишенной всего, что делает жизнь счастливой, и вдобавок вот, чем кончить».
Весьма интересные письма, и совершенно не складывается впечатления, что они написаны душевнобольным человеком. Скорее, это трагические признания человека, осознающего, что его лишили всего и в принудительном порядке поместили в приют для умалишенных.
* * *
Если Камилла находилась в здравом уме, то ее принудительная изоляция была бесчеловечна, незаконна и преступна.
Сама Камилла в одном из своих писем мужественно заявляет:
«После того как у меня отняли дело всей моей жизни, меня еще заперли в тюрьме, которую они вполне заслужили сами».
Но так ли обстояло дело в действительности?
Первые признаки душевного расстройства проявились у Камиллы в период ее разрыва с Роденом, то есть примерно в 1893 году, когда ей не было и тридцати лет.
...
«О молодости же своей сама она сказала так: «Роман… даже эпопея, “Илиада” и “Одиссея”. Чтобы описать ее, нужен Гомер, я бы сейчас не взялась – не хочу нагонять на вас грусть. Я на дне пропасти. Я живу в мире до того удивительном, до того странном. Та история – кошмар сна, каким была вся моя жизнь». Что может характеризовать лучше этих слов трагедию Камиллы?»
(Опубл. в журн.: «Иностранная литература», 1998, № 10, раздел документальной прозы, статья РЕЙН-МАРИ ПАРИ «Камилла Клодель» (пер. с франц. Натальи Шаховской)
Матиас Морхардт, пламенный поклонник Камиллы, в своем замечательном этюде в журнале «Меркюр де Франс» (Mercure de France) отмечал ее склонность к уединению и недоверие к посторонним. Эта тяга к затворничеству беспокоила и ее отца. Он даже не решался принять приглашение своей родственницы Мари Мерклен, крестной Поля Клоделя, отдохнуть в сентябре в Жерарме, опасаясь оставлять Камиллу одну. 2 августа 1904 года он писал своему сыну:
«У меня душа будет не на месте, если я оставлю Камиллу в этой самоизоляции».
Есть и другие свидетельства, в том числе доктора Мишо, и оно представляет тем больший интерес, что он – сын того самого доктора Мишо, который выдал свидетельство, послужившее основанием для госпитализации Камиллы. Речь идет о письме к профессору Анри Мондору, директору одной из парижских клиник, датированном 18 декабря 1951 года.
«Несколько месяцев назад я прочел вашу книгу о Поле Клоделе. Глава, посвященная Камилле Клодель, пробудила во мне воспоминания детства. Камилла Клодель жила в нижнем этаже дома 19 на набережной де Бурбон, в котором пятьдесят пять лет занимался медицинской практикой мой отец. В глубине двора был сад, принадлежавший Морису Мэндрону […] Двор был местом моих игр. Родители запрещали мне ходить к Камилле Клодель, с которой мы были в каком-то отдаленном родстве. Они боялись пускать меня в это логово, где между бюстами, заросшими девственным лесом паутины, шныряла добрая дюжина кошек.
Но соблазн запретного плода, подкрепляемый моей любовью к кошкам и обещаниями угостить вареньем, побуждал меня преступать запрет. Там я получил первые уроки психиатрии, и всякий раз, как говорю или пишу о параноидальном психозе, не могу не вспоминать мою соседку, простоволосую, в белой кофте, толкующую об «этом мерзавце Родене», который рисовался моему десятилетнему воображению неким мифологическим персонажем».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
