Он вернулся в свою квартиру. Подключил компьютер к компьютеру Мэри в «Червятнике» и просмотрел список регистрации, в общем порядке составлявшийся в «Нашем мире» для каждого из пользователей червокамеры.
Ему казалось, что он сделал вполне достаточно для того, чтобы не чувствовать себя виноватым и выполнить обещание, данное им Хетер, а именно – пошпионить за Мэри.
Довольно скоро он добрался до сути. Она действительно то и дело просматривала один и тот же эпизод.
Это был еще один солнечный день, наполненный радостями в кругу семьи, вскоре после того дня, в который они смотрели вместе с Мэри в «Червятнике». Здесь ей было восемь. Они с отцом, братом и матерью неторопливо – чтобы не устал шестилетний малыш – шли пешком по национальному парку Рейнир. Солнце, скалы, деревья.
И тут Давид увидел это – поворотный момент в жизни Мэри. Все длилось всего несколько секунд.
Они вроде бы не рисковали, не уходили с маркированной тропы, не делали ничего необычного. Это была чистая случайность.
Томми сидел на плечах у отца, вцепившись ручонками в его густые черные волосы, а отец большими руками крепко сжимал его ножки. Мимо пробежала Мэри, ей хотелось догнать что-то вроде тени оленя. Томми потянулся за ней, едва заметно качнулся, а у отца чуть-чуть соскользнула рука. Чуть-чуть. Но этого хватило.
В падении самом по себе не было ничего примечательного: Томми ударился головой об острый выступ скалы, его череп с негромким треском разбился, а тело странно обмякло. Малышу просто не повезло – в том, что он так неудачно упал, никто не был виноват.
Вот и все. В одно мгновение. Не повезло, случайность, никто не виноват.
«Кроме, – с непривычной злостью подумал Давид, – Вселенского Творца, который предпочел вложить драгоценную душу шестилетнего малыша в такой хрупкий сосуд».
В первый раз, когда Мэри просматривала этот эпизод (как теперь Давид), она настроила фокус червокамеры таким образом, будто все происходило так, как это видели глаза маленькой Мэри. Объектив словно бы разместился в самой середине ее души, в том загадочном месте в ее голове, где обитала «она» в окружении хрупкой механики тела.
Мэри увидела, как падает малыш. Она среагировала на это. Протянула руки, шагнула к нему. Казалось, он падает медленно, как во сне. Но она была слишком далеко и не смогла бы дотянуться до него, она ничего не могла изменить.
… А потом, наблюдая за сеансами пользования червокамерой, предпринятыми Мэри, Давид был вынужден увидеть ту же самую сцену глазами ее отца. Все выглядело так, словно кто-то смотрел с наблюдательной вышки. Внизу была видна размытая фигурка Мэри, вокруг головы темнела тень сидевшего на плечах ребенка. Но те же самые события разворачивались с жестокой неотвратимостью: неверный шаг, скольжение руки, падение мальчика головой на каменистую землю.
Но снова и снова Мэри маниакально просматривала не гибель брата как таковую, а моменты, предшествовавшие гибели. Падающего Томми от маленькой Мэри отделяло расстояние не больше метра – но это было слишком далеко, а от отца он был всего в нескольких сантиметрах, всего в доле секунды своевременной реакции. Но если бы речь шла о километре и нескольких часах опоздания – разницы бы не было никакой.
«Вот почему, – думал Давид, – ее отец на самом деле покончил с собой».
Не из-за публичности, неожиданно свалившейся на него и его семейство, – хотя от этого вряд ли могло быть много радости. Если он в чем-то был похож на Мэри, то он почти наверняка сразу понял, что означает червокамера для него лично, – точно так же как миллионы других людей, которые теперь познавали возможности червокамеры… и мрак внутри своего сердца.
Разве несчастный отец мог удержаться и не смотреть на это?
Разве мог он не переживать вновь и вновь эти жуткие мгновения? Разве он мог отвернуться от своего ребенка, живущего внутри машины, полного жизни и все же не способного прожить ни секунды дольше или сделать что-то иное?
И как мог этот отец жить в мире, где страшная ясность случившегося была так доступна для него, что он мог в любое время проиграть и снова пережить самый ужасный эпизод в своей жизни, просмотреть его в любом ракурсе, но при этом знать, что он никогда не сможет изменить ни единой детали?
А он, Давид, – как вальяжно, как снисходительно он сидел и просматривал отдельные эпизоды из жизни Церкви, отделенные от его реальности многими веками. В конце концов, от преступлений Колумба теперь никому не было ни жарко ни холодно – кроме, пожалуй, как мрачно думал Давид, самого Колумба. Насколько же отважнее была Мэри – одинокая девочка с надтреснутой психикой, вновь и вновь наблюдающая мгновения, сломавшие ее жизнь.
«Вот это, – думал Давид, – и есть суть пользования червокамерой – не робкое подглядывание, не эротоманское шпионство, даже не лицезрение невероятно давних исторических событий, а шанс заново пережить ярчайшие события, служащие основой моей жизни. Но мои глаза не были созданы для таких зрелищ. Мое сердце было не создано для того, чтобы вновь и вновь переживать такие откровения. Когда-то время называли величайшим целителем; теперь целительный бальзам давности лет отнят у людей».
«Нам даны глаза Бога, – думал Давид. – Глаза, способные видеть неизменимое кровавое прошлое так, как если бы все это творилось сегодня. Но мы не Бог, и слепящий свет истории может нас уничтожить».
Гнев охватывал его все сильнее. Неизменность. Почему он должен был мириться с такой несправедливостью? Или возможно все же что-то с этим поделать? Но сначала ему следовало придумать, что он скажет Хетер.
Когда Бобби заглянул к Давиду в следующий раз, через несколько недель, его потряс запущенный внешний вид брата.
Давид был одет в мешковатый комбинезон, который он явно не снимал уже несколько дней подряд. Волосы его спутались, выбрит он был кое-как. В квартире царил еще больший беспорядок, кругом валялись софт-скрины, раскрытые книги и журналы, блоки желтой отрывной бумаги, ручки. На полу, вокруг переполненной корзинки для бумаг, были разбросаны засаленные бумажные тарелки, коробки от пиццы, картонные коробочки для еды, предназначенной для разогревания в микроволновке.
Но на этот раз Давид проговорил защищающимся, даже извиняющимся тоном:
– Это не то, о чем ты думаешь. Думаешь, червокамеромания, да? Может быть, и мания, Бобби, но похоже, я от этого избавился.
– Так что же тогда…
– Я работал.
На стене висела белая пластиковая доска, исписанная красным фломастером. Уравнения, обрывки фраз по-английски и по-французски, соединенные извилистыми стрелками и петлями.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
