Пока я смотрел разинув рот, из-за угла дома выскочил гусь и поднял ужасный гогот. Монахиня повернула голову на шум. Я упал плашмя на землю, выудил из кармана несколько перышек лука и бросил птице. Гогот прекратился, и я пополз дальше.
Франческа сидела на кровати с круглыми пяльцами на коленях. Ее проворные пальцы двигались поверх сложной паутины нитей и игл, создавая кружевной узор, изображающий стрекозу. Локон закрыл один ее глаз, но она была настолько увлечена работой, что даже не заметила.
Вуаль аккуратно висела на крюке, но облачение валялось на полу смятой грудой. В келье не было ни стульев, ни столов — лишь узкая кровать, сундук для одежды и скамеечка для молитвы. Чем еще заниматься монахине? Только спать и молиться. Светлые волосы Франчески мягкими волнами ниспадали ей на плечи, и я подумал, позволяют ли обитательницам монастыря носить прическу такой длины или это тайная дань ее тщеславию? Но нет, такие длинные густые пряди не удалось бы скрыть — значит, ей разрешили их оставить, пока она не приняла всех обетов. Как бы то ни было, затворница в этом суровом месте, она не чужда чувственных удовольствий — позволены они или нет. И это было в ее характере.
Я наблюдал, как ветерок с улицы шевелит тонкие пряди, а затем распрямился в каменном проеме окна. Франческа почувствовала мой взгляд, подняла голову и положила пяльцы на кровать. Она встала, и мы в молчаливом изумлении смотрели друг на друга: Франческа в одной тонкой, украшенной кружевами рубашке, я — отдавшийся на произвол своего желания. Глядя на полуодетую возлюбленную, я почувствовал, как у меня задрожали колени, и ухватился за раму, чтобы не упасть.
Франческа подобрала с пола свое облачение и прикрылась. Несколько раз моргнула, затем немного успокоилась, слегка разжала пальцы и неуверенно улыбнулась. Губы раскрылись, обнажив, словно соскользнувшее с одного плеча платье, прелестные белые зубы. Я так впился в створку, что побелели костяшки пальцев.
— Как ты сюда попал? — спросила она.
— Перелез через стену. — Я надеялся, что мой голос не сорвется. — Я должен тебе кое-что сказать.
— Опять о книге?
— Я испытал одну из формул. Она действует.
— Неужели? — От любопытства она немного опустила рясу и шагнула к окну. — Что это за формула?
— Потрясающая. Это м-м-м… — Я заметил, что у нее в ямочке на шее, словно жемчужина, поблескивает капелька пота, и слова замерли у меня на языке. Сквозь рубашку просвечивала тень соска и плавные очертания ее тела. У меня сдавило горло, рот словно забило гипсовой пылью.
— Ну что же ты? — начала она сердиться. — Что она делает?
Я отлепил язык от нёба.
— От нее… становится восхитительно.
Франческа немного поколебалась и насупилась.
— Чушь. — Повернулась ко мне спиной, надела через голову рясу и, чтобы та сидела удобнее, повела плечами. Я чуть не застонал, когда ее налитое тело скрылось под коричневым облачением.
— Тебе лучше уйти.
— Нет. Послушай, Франческа, это делает человека свободным. Свободным!
— Ты знаешь мое имя? — покосилась она на меня, подпоясываясь.
— Да. А меня зовут Лучано.
— Что ты имеешь в виду, когда говоришь — свободным?
— Это черная сладкая жидкость. Всего один глоток, и мир становится нежным и ярким. Исчезают всякие ограничения.
— Похоже на вино.
— Лучше. Это приключение. Ты можешь летать. Можешь дотронуться до звезд. Или же не испытываешь ничего, кроме радости.
— А зачем ты пришел сюда? — Франческа подошла к окну и деловито подбоченилась. — Я-то тут при чем?
Я перегнулся через подоконник.
— Хочу с тобой поделиться.
— Почему?
— Потому что я… — Была не была! — Потому что я тебя люблю.
Франческа улыбнулась, затем рассмеялась. Неторопливо вернулась к кровати, села и, откинувшись назад, оперлась на локти.
— Любишь меня…
— Да.
— Ты меня даже не знаешь.
— Я наблюдал за тобой — много раз. Видел, как ты кормила бродячую собаку. Ты любишь жизнь. Плетешь кружева с узором в виде стрекозы. В тебе есть что-то хорошее.
— Ты наблюдал за мной?
— Всегда, когда представлялась возможность. Я хочу забрать тебя из этого места.
Ее глаза сузились.
— И какова цена?
— Никакой цены. Только надежда, что ты тоже когда-нибудь меня полюбишь.
Брови Франчески недоверчиво поползли вверх.
— Не знаю… Я никогда… Нет, определенно ты чего-то от меня хочешь.
— Только одного — чтобы ты была счастлива.
Она покачала головой.
— Не пойму, что у тебя на уме. Но если бы даже заинтересовалась твоим любовным зельем — хотя заметь, я этого не сказана, — каким образом могла бы его попробовать? — Она показала рукой на стены. — Я узница.
— Но ты выходишь во время сиесты. А не могла бы выйти в полночь?
Франческа провела ладонью по краю своего рукоделия.
— Не знаю, никогда не пробовала, — тихо и неуверенно проговорила она.
— Перелезай через стену, как я. Или я приду сюда. Можем попробовать напиток в твоей комнате.
Она опустила голову и теребила иголки. А когда снова посмотрела на меня, на щеках играл румянец, глаза ожили.
— Безопаснее устроить под одеялом куклу, а встретиться где-нибудь еще.
— Ты придешь ко мне? Правда?
— Но я не могу уходить слишком далеко. Мне следует вернуться к утренней молитве.
Получилось! Мои губы чуть не до ушей растянулись в глупой улыбке.
— Я знаю, где мы можем встретиться! — Я вспомнил переписчиков — евреев, сидящих со странным отрешенным видом на своей улице. — Жди меня в полночь в еврейском квартале.
— В еврейском квартале?
— Это недалеко. Евреи не имеют права выходить на улицу после сигнала для гашения огней, и там никого не будет.
— Умно придумано. — От ее улыбки у меня зазвенело в ушах.
— Тогда до полуночи! — Я выбрался из монастыря и побежал, не чуя под собой ног.
И настолько был воодушевлен своим успехом, что забыл задержаться у прилавка торговца рыбой и отдать Доминго остатки нарезанного лука-порея. Пришлось вернуться на Риальто, чтобы вручить ему содержимое своего кармана.
— Поджарь вечером с оливковым маслом и съешь со своей рыбой.
Доминго едва взглянул на лук. Его безмерно благодарные глаза были устремлены на меня, так что мне даже пришлось отвернуться.
— Ты настоящий друг, Лучано, — проговорил он.
— Это всего лишь лук, — буркнул я.
— Ты понимаешь, что я хотел сказать.
Я понимал.
В зале дожей я встретил мажордома, который педантично прохаживался вдоль вереницы портретов и смахивал с золоченых рам благоухающим ароматом сирени платком воображаемые пылинки. Я инстинктивно согнулся и, снова «заболев», схватился за живот. Икая и причитая, постарался быстрее пройти мимо, но он встал на моем пути, притопнул носком сапога и строго сказал:
