От вступавших требовался обет целомудрия, и содержателей публичных домов в общину не принимали. Но на практике, по ядовитому замечанию монинцев, преображенцы были „почтенные воздержники, законного брака не имущие, но без женского пола мало живущие“. Мужчины и женщины жили на Преображенском кладбище в отдельных помещениях, но помещения были рядом, и за их стенами царила самая безудержная половая распущенность, на которую Ковылин должен был /266/ смотреть сквозь пальцы. Царь — антихрист и идолопоклонник; но тот же Ковылин, который так аттестовав императорскую власть в своих проповедях, следил, чтобы не забывали поминать Екатерину за богослужением, постоянно сносился с московскими властями, угощал их обедами, засыпал подарками и подавал прошения на высочайшее имя, составленное в самом раболепном духе. Приближается кончина мира и страшный суд; но это не мешало Ковылину по установленному им же правилу объявлять общину владелицей всех наследств, которые уходили от законных детей лиц, вступавших в общину, за расторжением браков последних, т. е. попросту обирать новых членов и укреплять за общиной недвижимые имения „на вечные времена“. Вся эта политика была направлена к одной определенной цели, которую ясно вскрывает новый устав общины, составленный Ковылиным и утвержденный Александром I в 1808 г. По параграфу 14 этого устава попечителям Преображенского богадельного дома разрешалось обращать весь капитал или часть капиталов дома (за покрытием расходов по содержанию) на „торговую коммерцию“. Община была, таким образом, орудием обогащения для заправлявших ею купцов. Устрашая своих клиентов кончиною мира, сами они приберегли для себя „просторные дома, прекрасные и светлые покои, красные одежды, частые разговоры, седания и ласкательныя друг к другу помавания“. На обличения поморцев, в особенности негодовавших на разнузданный разврат преображенцев, последние отвечали, что разврат, правда, грех, но „не согрешишь — не покаешься, не покаешься — не спасешься“. Эта оригинальная мораль необходимости греха для спасения превращала пуританские требования „Чина оглашения“ в недостойную комедию.
Очевидно, что община на таких началах существовать долго не могла. Прежде всего началось разложение в филиальной петербургской общине. В 1809 г. там засвидетельствован полный развал. Петербуржцы бросили лицемерие и вступили в широкое общение с петер» бургским буржуазным миром: «перебрачили детей своих с детьми антихристовыми… обучили их богомерзким модам», вроде ношения немецкого платья, игры в карты, участия в «маскерадах», балах и т. д. А затем и в Москве в 1812 г. целый ряд самых влиятельных членов Преображенской общины из среды купечества перешли к монинцам. Очевидно, и в Москве, и в Петербурге считали /267/ дело Преображенской организации сделанным. Она не могла уже дать заправилам общины более того, что они получили; приток имуществ, которые «сгорали» подобно свечке, прекратился, лицемерие надоело и было уже не нужно, и преображенцы пошли в ряды откровенной буржуазии. Монинцы и никониане молились за властей и признавали брак — прямой путь вел в Петербурге к никонианам, в Москве — в Покровскую часовню. Преображенская община стала хиреть, в 20-х и 30-х годах о ней мало слышно, и только в 40-х годах вновь наблюдается временное ее возрождение. Описанные результаты социальной дифференциации, пережитой беспоповщинскими общинами, характеризуют только одну сторону процесса — выкристаллизование буржуазных элементов из первоначальной аморфной массы. За этими элементами не могли пойти крестьянские элементы, входившие в первоначальные беспоповщинские организации. Для них вся политика монинцев и преображенцев была «двоедушием», как заклеймил ее на соборе бегунов 1784 г. основатель этой секты Евфимий. Крестьянство, как и в XVII в., пошло своею дорогой; оно продолжало творить ту же народную реформацию, одинаково мало считавшуюся и с догмой старообрядчества, и с догмой синодского православия, реформацию, подобную той, какую мы видели в конце XVII в. Даже эпидемия самосожжений продолжала свирепствовать в первой половине XVIII в., особенно обострившись в царствование Анны. Новые крестьянские религиозные движения носят чисто сектантский характер и идут отчасти из общего с беспоповщинскими организациями корня, отделяясь от них в виде самостоятельных организаций, отчасти проявляются совершенно новым образом, в новых формах, с новыми идеологиями. Рассмотрение всех этих крестьянских религиозных образований удобнее всего сделать в связи с общей историей русского сектантства крепостной эпохи. /268/
Сектантство крепостной эпохи
Филлиповцы и бегуны
Государственная церковь и старообрядческие церковные группировки, описанные в двух предыдущих главах, были организациями господства и эксплуатации; секты были, напротив, за немногими исключениями, такими организациями, которые создавались с первоначальною целью уйти от какого бы то ни было господства и только в процессе своего развития превращались также в организации господства. Секты создаются преимущественно в крестьянской среде, лишь иногда захватывая и городское мещанство; поэтому история крестьянства является определяющим моментом и для истории возникновения и развития почти всех сект. Насколько сложнее и разнообразнее была крестьянская жизнь в течение XIX в. сравнительно с XVIII в., настолько же разнообразнее и многочисленнее в XIX в. были проявления крестьянской реформации. В XVIII в. в положении крестьянства, по существу, не было перемен; были только моменты особого обострения крепостного права, но не было таких моментов, которые открывали бы перед крестьянином перспективы лучшего будущего. XIX в. начался указом о свободных хлебопашцах, затем началась агония крепостного права в виде аракчеевщины и тисков николаевской эпохи; после этого пришла эмансипация, которая при всей ее половинчатости все-таки глубоко затронула крестьянский быт и заставила мужицкую мысль шевелиться несколько быстрее, чем раньше. Поэтому и религиозная жизнь крестьянства в XIX в. неизмеримо богаче, чем в XVII или XVIII в.: секты появляются одна за другой в бесчисленном количестве, возникая иногда по ничтожным поводам или одновременно появляясь в одном и том же виде в разных углах России; одни возникают заново, другие являются трансформациями /269/ более ранних сект. Если мы при этом примем в расчет, что огромное большинство сект возникло в безграмотной крестьянской среде, лишь изредка захватывая краем городское мещанство, то сразу станет ясно, насколько трудно рассмотрение всех этих сект. Приходится делать оценку их либо по немногочисленным отрывочным данным, вышедшим из сектантской среды, либо в большинстве случаев по сообщениям официальных и неофициальных наблюдений; богатейший материал следственных и судебных актов опубликован в значительной части лишь для XVIII в… а материал XIX в., за немногими исключениями, еще лежит в архивах и требует специального исследования, которое подошло бы к нему, заранее учитывая все специфические достоинства и еще более специфические недостатки этого материала. Поэтому история сектантства в XVIII в. значительно проще и значительно яснее, чем история сектантства в XIX в. По отношению к последней, особенно для эпохи после 1861 г., приходится оставить мысль о подведении итогов; это задача будущего, быть может даже не близкого[76]. По отношению к истории сектантства в XIX в., до 1861 г. тесно связанной с XVIII в., придется поневоле ограничиться беглым очерком, намечая лишь самое характерное: связь тех или иных сектантских образований с моментами крестьянской истории, наиболее ясные и бесспорные черты самих сект и наиболее крупные моменты в их истории.
Для крестьянской реформации конца XVII и всего XVtII в. отличительной чертой является ее безнадежный характер. Задавленное барином и дворянским государством, крестьянство не имело никаких надежд выбраться из своего положения реальными, земными средствами. Пугачевщина была, правда, такой попыткой, но заранее обреченной на неуспех. Или бежать, как делали бегуны и странники, или сжигаться, как делали «раскольники» из крестьян, либо вертеться в диком круговороте радений, как делали хлысты, — иного исхода не было; эти три направления и являются наиболее характерными для крестьянских религиозных организаций XVIII в. Наш обзор мы начнем с того движения, которое отделилось от /270/ посадского старообрядчества, только что рассмотренного нами в предшествующей главе. Когда в 20–30-х годах XVIII в. выговцы пошли открыто на примирение с миром, от выгорецкой общины, как мы уже говорили, отделилась группа связанных с ней раскольничьих поселений в прежних Архангельской и Олонецкой губерниях. В то время как выгорецкая община превращалась в крупное торгово-промышленное предприятие, хозяйственная основа этих поселений осталась неизменной: добывающая промышленность почти без всякого сбыта была до второй половины XIX в. чуть ли не единственным источником их существования. Эти поселения во главе со своим наставником Филипповым повели жестокую борьбу против выговской верхушки, особенно против Семена Денисова. Осуждая все шаги вождей выгорецкой общины, направленные к окончательному примирению с антихристовым миром, оппозиция сначала пыталась исправить дело захватом власти в общине и энергично агитировала за замену Денисова на посту настоятеля Филипповым. Когда эта борьба закончилась поражением, в 1737 г. произошел раскол: филипповцы предали выговцев проклятию и перестали подчиняться Выгу.
