…А вот бы дожить до такого, когда кто-либо из них, вершителей судеб — на пенсии ли, не на пенсии ли, — вдруг ошеломленно сказал бы: «И зачем это я страну за колючей проволокой держал и людей никуда ни на шаг не пускал?», «И зачем это я в мирное время на мирных людей танки посылал? Боже, какая нелепость, какой стыд!», «Чего это я столько здоровых людей в сумасшедшие дома побросал? Думали там иначе, так кто же не думает иначе, а я их за решетки, жизни им потоптал…».
Да, воображение играет, но, согласитесь, заманчиво так повоображать. На этом оселке я пробую разные фигуры из прежнего, железного типа большевиков, тех, о которых Тихонов в качестве высшей похвалы выразился, что если бы из них делать гвозди, то не было б в мире крепче гвоздей… крепкий образ. Весьма метко сказано; только — похвала ли это, вот вопрос.
Так вот, мог ли бы Иосиф Сталин хотя бы за час до смерти сокрушенно вздохнуть: «И зачем это я, старый дурак, столько ужасов устроил?»
Нет, тот тип… людей (а язык с трудом поворачивается сказать «людей») — тот тип к человечности не был способен, такие для человечности начисто, пожалуй, потеряны, годны только на гвозди. Они, видите ли, до фанатизма уверены, что непримиримость — это в высшей степени положительная черта. На всех перекрестках кричат о своей «непримиримости к…» (в разные времена к разному, в общем, к чему хотите, но прежде всего — каждого человека к каждому человеку, обратите внимание и вдумайтесь). Это она, коммунистическая непримиримость, долго, очень долго превращает людей в материал для гвоздей, пока постепенно не делается все яснее и яснее, что непримиримость — это ведь всего лишь признак ограниченности, что это — порок и беда, и не больше.
13 сентября 1975 г.
Самовзвинчивание
Случалось ли вам испытывать грустное чувство, время от времени обнаруживая, как нечто привычное, без чего, казалось, немыслима сама действительность, вдруг уходит из этой действительности — безвозвратно, навсегда? Я не говорю о людях. Когда они уходят безвозвратно — что тут уж сказать… Я говорю об уходящих безвозвратно вещах, явлениях.
Например, паровозы. Люди, жившие в прошлом веке, восторженно, или потрясенно, или испуганно смотрели, как они приходили. Мы же вот спокойно, почти равнодушно увидели, как они уходят. В Англии паровозов уже вообще больше нет. Все они, от знаменитой «Ракеты» Стефенсона до самых последних рекордсменов скорости и тяги, — ушли. Паровозы можно увидеть в музее, главным образом в Музее транспорта.
А знаете, ведь мы, люди, совершенно забыли, сколько тревог, страха, даже паники вызвало в свое время строительство железных дорог. Много авторитетных людей, ученых, общественных деятелей, выступали против неестественного, ужасного железного чудовища — паровоза, убежденно предсказывая, что он несет беду. Например, что он будет страшно пугать на пастбищах стада, коровы перестанут давать молоко. Что адская скорость (по тем временам двадцать — сорок километров в час) гибельна для организмов пассажиров и человечество выродится. Или более серьезное: что железная дорога уничтожит натуральную природу, воздух, что природе пришел конец. Это очень напоминает современную дискуссию насчет загрязнения среды, но острие ее теперь направлено уже не против паровозов — ясно, что относительно них страхи были необоснованны; принести конец натуральной природе, привести к вырождению человечества или хотя бы снизить удои молока паровозам было далеко, далеко не под силу…
Можно, вероятно, собрать несметное число подобных пророчеств за все века существования человечества. Большинство из них, как неоправдавшиеся, легко и прочно забываются, частью бесследно, так что сбор такой коллекции потребовал бы большого труда. А жаль, что никто не взялся ее собрать. Она бы была полезна каждому, кто так или иначе пробует предсказывать.
В наши благополучные времена — а благополучными, я думаю, их стоит считать уже за то хотя бы, что нет мировой войны, — кто хоть краем глаза видел войну, тот со мной согласится, что времена сейчас благополучные… Относительно? Так все на свете относительно. Пожалуйста: в сегодняшнее относительно благополучное время что-то слишком много слышно предсказаний, полных апокалипсического ужаса. Так ли уж мы, люди, устроены, что когда вокруг нас в общем благополучно, и долго благополучно, то нам делается страшно? «Да что же, мол, такое, беда-то должна быть, где же беда? Значит, вот-вот грянет!»
Кажется, мучительное, изматывающее ожидание беды само по себе настолько может сделаться невыносимым, что люди, уже будучи не в силах беду ждать — ее делают, прямо-таки искусственно вызывают, мол, пусть уж скорее валится, а то сил нет больше ждать. Бывает так, бывает.
Это, помните, у Ильфа и Петрова: «Конец «Вороньей слободки» — совместно жившие обитатели так подозревали друг друга в том, что кто-то может поджечь дом, так измучились ожиданием пожара, что в одну ночь «Воронья слободка» действительно загорелась, подожженная сразу с четырех концов. Она не должна была загореться, никогда бы не загорелась, если бы ее обитатели сами себя не взвинтили.
Живя в Лондоне, я время от времени просматриваю советские газеты — и всякий раз, помимо прочего, бываю поражен нагнетанием тревоги, прямой установкой на «неусыпную бдительность», «боевую готовность», «решимость дать отпор» агрессиям, аж волосы дыбом могут встать: вот-вот, кажется, уже что-то случится, что-то ужасное… Да, советские газеты пахнут порохом, это еще Маяковский заметил, и с тех пор по сей день они не перестают пахнуть порохом. Советские газеты с сарказмом пишут о том, как воинственно самовзвинчивают себя сейчас китайцы. А о том, какое военное самовзвинчивание десятилетиями непрерывно идет в Советском Союзе, — вы об этом задумывались? И как это отражается на людях?
Что далеко ходить? Я расскажу о себе. Вот я жил в Советском Союзе, старался думать самостоятельно, а затем, конечно, не верил, думал, что умею видеть действительность более или менее объективно. Во многом я мог быть не уверен, но в том, что в недалеком будущем предстоит третья мировая война, я был уверен. Может, не завтра, может, конечно, не в этом или не в будущем году, но уж лет через десять-пятнадцать… и говорить нечего. С тех пор для меня прошло и десять, и пятнадцать, и двадцать.
Да, именно лет двадцать тому назад шли мы как-то с приятелем-художником через Первомайский парк в Киеве. Это очень красивый парк, роскошный, над крутыми приднепровскими склонами, и был, наверное, выходной день, потому что по аллеям прогуливалось особенно много людей — здоровых, цветущих, как все киевляне, родители с детьми, толстые старички, пышные матроны. Цветов еще масса в киевских парках, пахнут одуряюще. Каштаны, липы, солнышко, небо… в общем, такой мир и такое благополучие были в том парке в тот день!
Мой приятель остановился и посмотрел на меня какими-то бездонными, полными ужаса глазами. «Толя! — воскликнул он, показывая на толпы гуляющих. — Сколько людей, сколько мяса!.. Должна быть война… идет война, вот-вот».
И вы знаете, в тот момент я был с ним согласен. Его ужас передался и мне: действительно, если все так благополучно и уже выросло столько нового этого людского материала для пушек и бомб, то как же иначе, если не война? Благополучно долго — разве бывает?
Еще раз говорю: это было двадцать лет тому назад. Позже я с горечью узнал, что мой приятель-художник сошел с ума, его поместили в киевскую психбольницу имени Павлова. Всерьез сошел с ума; возможно, что одной из причин была и его слишком большая впечатлительность. И не знаю, где он сейчас, что с ним. Но боже мой, какие мы испуганные, какие мы взвинченные — рождающиеся и вырастающие в СССР, в постоянно взвинчивающей обстановке. Ну как же — газеты, значит, пахнут порохом; радио, телевидение — порох; идешь по улице — каждый десятый военнослужащий в форме; едешь по шоссе — ракеты по сторонам, военные колонны, танки; по железными дорогам без конца идут воинские эшелоны; в школах — военное обучение, и так далее, и так далее, вплоть до праздников. С чего же они начинаются у нас? С демонстрации самых страшных видов вооружения…
Я шесть лет в Англии и не могу до сих пор надивиться: я еще ни разу не встретил здесь на улице человека в военной форме. Раза два или три, выезжая далеко за город в леса по грибы, я, да, видел несколько воинских английских грузовиков, на них ехали солдаты, там, в лесах, у них, по-видимому, лагеря, полигоны, — но это все, что за шесть лет зрительно напомнило мне, что на свете существует такое явление, как война. Приезжают в Англию новые люди, выехавшие из СССР. Один из обязательных потрясенных вопросов (я уже знаю его наперед, я уже жду его): «Почему в Англии на улицах — ни одного военного?»
Но на это простой ответ в виде вопроса же: «А что им делать в мирное время на улицах?!» Оказывается, далеко не везде такая — да, да — военная истерия, как в Советском Союзе. Живя в СССР, мы так к ней привыкаем, что думаем, будто иначе и быть не может. Так может. Может.
