живъ…безразлично…онъ не мы, потому обреченъ онъ на забвенье вѣчное.
– Отче, видалъ ли ты хотя бы разъ – вѣдь многажды ты зрѣлъ его, находясь при нёмъ, – что Гордость его сломлена была чѣмъ-либо?
– «При нёмъ» – такъ ты сказалъ, или я ослышался? Да какъ ты смѣлъ, юнецъ?
– …когда истерзанъ онъ былъ…въ концѣ.
– Змѣю лелѣялъ! О неблагодарный! Не я при нёмъ, но онъ при мнѣ! И я не сказывалъ о концѣ и конецъ его тебѣ невѣдомъ: напротивъ, на исходѣ бытія своего, облекшійся небытіемъ и тьмою, былъ онъ Гордостью воплощенною, Гордость сочилась изъ него отвсюду – изъ очей, изъ молнійнаго его меча, изъ прядей волосъ, даже изъ ранъ; и имя толикой Гордости, множащей зло, какъ ничто иное на свѣтѣ, – Гордыня. Вѣришь ты или нѣтъ, но, какъ говорятъ бывшіе при нёмъ тогда, каждая новая рана питала её: умѣлъ онъ использовать раны свои себѣ во благо; говорятъ также, что Смертью дышалъ обликъ его.
– Очи его часто ли наливалися кровью?
– Не кровью: очи его – пламя, ликъ его – буря. Въ твоихъ, моихъ и чьихъ угодно еще очахъ мерцаетъ Жизнь, въ его же – громъ и молніи. Не было ни единаго подъ Солнцемъ, кто долго могъ бы взирать въ очи его, въ сердце тьмы. Ибо ежели мы отъ рожденія до смерти снѣдаемы Страхомъ, то онъ – Ненавистью.
– Вѣдалъ ли онъ Любовь?
– О нѣтъ, хотя сей родитель Зла, боли и мрака, и вѣдалъ её, по его словамъ. Однакожъ, вдвоемъ его ни съ кѣмъ не видалъ никто. Всё его то выдумки. Заброшенный перстомъ Матери на Критъ, какъ перстъ одинокій онъ былъ. Да-да: одинъ – какъ перстъ – всю жизнь, помѣсь огня и праха, блуждающій болотный огонекъ, сиротствующій и сиротоглазый вѣчный юнецъ, «безсмертно-юный», какъ онъ себя нарицалъ.
– Отецъ, ежли…
– Не смѣй говорить «ежли», какъ народъ, ибо сіе не приличествуетъ намъ.
– Прости, отче. Ежели онъ любилъ, то, стало быть, отдавался въ руцѣ Любви?
– Да что тебѣ извѣстно о Любви, юнецъ?
– Прости, отче. А что до его Ненависти…
– …Ненависти къ самому преблагому бытію, ибо именно Ненавистью дышало сердце его.
– Стало быть, его Я не было царемъ господствующимъ?
– Молчи, глупецъ! М., рабъ своего Я, проигралъ! Проигралъ: ибо гдѣ онъ? Исчезъ, яко дымъ отъ костра огня потухшаго. Его Я – лишь суетливая рябь на величаво-неспѣшно-спокойной глади мірозданія; была – и нѣтъ ея. А знаешь ли что?
– Что?
– Каковъ обликъ мірозданія?
– Нѣтъ, отче. Многое сказывалъ ты, но о семъ не изволилъ сказывать.
– Оно въ обликѣ трона: трона богини-Матери. А тронъ тотъ – Критъ. А мы – ступеньки трона сего, и ежели можно намъ чѣмъ-то гордиться, то этимъ.
– Благодарю тебя, отче, за сей сказъ и за наставленья. Всё останется между нами. Наставленья твои уже запечатлѣны въ сердцѣ. Но вотъ что не укладывается въ глупой, юной моей головѣ: ежели была прямая связь между дѣяніями М. и Волною, Бурею, пепломъ сѣрымъ, то отчего ты говоришь, что онъ…
– То его рукъ дѣло – безъ сомнѣній; и такъ думаю отнюдь не только я, но и тѣ, что знали, и видѣли М. во времена послѣдней Брани. Но о томъ сказывать нѣтъ силъ у меня. Но и не вздумай думать, что зло, имъ созижденное, сила: оно – слабость! – быстро проговорилъ Акеро, перебивъ сына. Переведя дыханіе онъ продолжилъ спокойнѣе: – Слава Матери, что была Европа въ ту пору на югѣ Крита… насколько была она прекрасна въ тѣ годины…краса ея далеко превосходила…звѣзда межъ дѣвъ…иначе могъ ли я, милостью Судьбы бездѣтный, безропотно тройню усыновить? Ибо въ поры тѣ пребывалъ уже я на тронѣ царскомъ, хоть и не всего Крита – его лишь части, но всё же, всё же!
Послѣ Акеро раздраженно бросилъ сыну: «Ей, гряди вонъ: мнѣ надобно быть одному».
– Такъ ты усыновилъ меня и братьевъ моихъ?
– Говорю же – прочь съ глазъ долой, неслухъ.
Сынъ Акеро удалился: воутріе ему надобно было вставать – рано, какъ и во всякій иной день своего служенія Криту. Но долго, долго не могъ онъ уснуть: передъ сномъ ему думалось: «Хотя роковую свою тайну, свое неразгаданное унесъ онъ безвозвратно съ собою, окончивши земное странствіе, огненное дыханье Свободы и Воли чую, когда думаю – лишь думаю – о богомужномъ М.! Пусть думы черныя, аки ночь, носилъ въ черной своей головѣ, пусть такъ…Самый взоръ его, богоподобный, быть можетъ, могъ расколоть всю землю: на двѣ части. И, пожалуй, уже раскололъ: на то, что было до него, и на то, что будетъ послѣ. Величіе его времени неподвластно, безъ сомнѣній! Онъ, прегордый единоборецъ, не пріемлетъ міръ, но всё отвергаетъ, отстаиваетъ онъ себя противу міра – міръ и М. не сплелись воедино, не просіяли другъ въ друга, какъ у всѣхъ прочихъ: міръ не впустилъ М. въ лоно свое, ибо М. не впустилъ міръ въ сердце свое: здѣсь скрыта мудрость. Мудрость, въ сердцѣ которой танцуетъ пламень! Кто вѣдаетъ: быть можетъ, именно сей М. и вѣдалъ единственный путь того, какъ не уподобляются богамъ, но ими становятся: во плоти; солнцеликій, онъ вѣдалъ невозможное и, видимо, дѣялъ невозможное; не былъ онъ, какъ всѣ мы, рабомъ заданнаго, но, напротивъ, заданіемъ его было: побороть заданное въ личной судьбѣ; не былъ онъ покоренъ внѣшнимъ и, слѣдственно, растворенъ имъ въ нёмъ же самомъ, ибо М. прободалъ, прободалъ, прободалъ, пока не покорилъ его, а не покорился ему, какъ мы всѣ. Стезею великою прошелъ М. Во всякомъ случаѣ, несмотря на всѣ чаянія и старанія «отца», М. и послѣ смерти простираетъ и будетъ простирать вліяніе свое на міръ – и кто вѣдаетъ, сколь долго! всяко ужъ, долѣе всѣхъ насъ. Заря его въ вѣкахъ не померкнетъ; пусть «отецъ», мятежащійся смиритель мятежа, медноголовостью, лишь медноголовостью подобный премогучему нашему Талосу, клевещетъ, бросая черныя пригрозы: нельзя пламень пепломъ затушить! Даже если М. проигралъ (какъ хотѣлось бы думать моему «отцу» – отцу? я чуялъ, что онъ не отецъ!), то и пораженіе претворилъ онъ въ побѣду: у всѣхъ насъ судьбы общія, у него же судьба своя, личная; у всѣхъ насъ нѣтъ Я, есть лишь Мы, а онъ обрѣлъ Я; мы безличны, онъ – Личность. Потому Смерть безсильна догнать его и покарать, какъ всѣхъ насъ; успеніе – терновый вѣнецъ человѣковъ: въ себѣ мы носимъ Смерть, съ нею же рождаясь. Всѣ тщанія «отца» моего низвергнуть, попрать – непопраннаго М., побѣдить – непобѣжденнаго – и смѣхъ, и стыдъ, и чушь. Экъ онъ пятится: отъ М.! Зловонны злорѣчивыя его хуленья и слабы, какъ онъ самъ, тщетно тщащійся сдѣлать
