Да, Дитте была не плохая работница, это Ларc Петер знал, но вот как там относятся к ней? Правда, она ни разу ни на что не пожаловалась ни единым словом, но слава про хозяев Хутора на Холмах идет не очень-то хорошая.
— Что же, у них есть свои недостатки, как у всех… пожалуй, даже побольше, чем у других. Но жить там можно. И кормят хорошо.
— Да, это немало значит… и вы сами лучший пример тому, что жить на хуторе можно, — сказал Ларc Петер, не сводя глаз с ее круглого ласкового лица. Сине не могла удержаться от смеха, рассмеялся и он. Потом оба стали глядеть в окошко, глаза у обоих покраснели от усилий сдержать смех. Стоило же им взглянуть друг на друга, как смех опять одолевал их.
— Да, вот оно как… — начал было Ларc Петер, но запнулся.
Это красные щечки Сине так его раззадорили, да еще то, что она не порочила своих хозяев, но защищала их. Видно, что хорошая девушка… и к тому же такая привлекательная… На полной шейке спереди, где ворот был вырезан, виднелась ямочка, то поднимавшаяся, то опускавшаяся, когда Сине разговаривала. Когда же она смеялась, то в горле у нее словно переливалось и булькало что-то часто-часто, как будто там засел какой-то плутишка и забавлялся.
— Да как же это, черт побери… как могла такая милашка остаться до сих пор в девицах? — спросил он.
— Вот так! — ответила она и опять засмеялась.
Наконец Дитте вернулась, и пора было им собираться в обратный путь. Ларc Петер встал и с минуту рассеянно глядел куда-то мимо. Потом вздрогнул и сказал:
— Я провожу вас немного.
VII
ЗИМНИЙ МРАК
Наступившая зима принесла с собой главным образом холод и мрак. Право, Дитте никогда не переживала дома такого темного и холодного декабря. Уже в начале месяца начал валить снег, ветер похлестывал и гнал его с моря прямо во двор, который словно раскрывал ему свои объятия; снег скоплялся во дворе непроходимыми сугробами. Дитте страшно мерзла; руки и ноги у нее опухли от холода. Снег набивался в деревянные башмаки, и потому у нее постоянно были мокрые ноги. Сине потихоньку сушила ее чулки в печке, но это мало помогало. На пятках и в подъеме ног, а также на тыльной стороне кистей рук образовались язвы; обувь и холодная вода причиняли большие страдания. По утрам, когда надо было одеваться, платье оказывалось сырым и обледенелым от снега, который проникал в дверные щели, а к порогу его наметало столько, что Дитте могла отворять лишь верхнюю половинку двери. Кое-как вылезала она оттуда и брела по сугробам к черным сеням. В кухне одежда на ней оттаивала, и с подола текло.
Дитте не любила снега. А дома мальчишки с ума сходили от радости, увидев утром, что за ночь выпал глубокий снег. Им не терпелось выскочить и поваляться в снегу — и непременно в одних рубашонках. Едва-едва удавалось удержать их, пока оденутся. Дитте не понимала, чему они радуются; снег для нее — это холод, неудобство, неприятности.
Еще хуже была темнота. Полный рассвет наступал лишь поздно утром, когда самая трудная работа по хозяйству была уже сделана, а вскоре после обеда опять надвигался мрак. Он шел с моря, где целый день клубился свинцовый туман над черной водою, словно выжидал удобной минуты. Настоящего дня так и не бывало за все сутки.
И как однообразно проходили дни, — один похож на другой! На хуторе заготовляли из соломы сечку для корма скоту, молотили, веяли зерно, кормили, поили и доили коров. День-деньской в суете, а дела не видно, сбудешь одну работу с рук, глядь — набежало три новых!
На Хуторе на Холмах настоящего порядка вообще не было, вещи не имели определенного места, людей гоняли то туда, то сюда. Начнет Дитте задавать корм скоту, — вдруг ее позовут возить снопы на гумно или таскать солому к соломорезке.
Ей пришлось испробовать всего понемножку, участвовать в разных работах, даже в таких, которые в других хозяйствах большей частью выполняются взрослыми мужчинами. Она подгребала зерно на току, залезала под самый конек крыши, куда никто другой не мог пролезть, и сбрасывала солому, по очереди с Сине работала у молотилки или веялки. Работа эта тяжелая, зато на гумне было тепло, да и Карл часто сменял Дитте, предоставляя ей подкладывать снопы в машину. У них завязывалась беседа, и эти минуты доставляли Дитте много удовольствия. Со взрослыми Карл был робок и молчалив, — он не переносил насмешек, а с Дитте чувствовал себя на равной ноге и разговаривал с ней охотно. Дитте перестала дразнить его и понемногу привязалась к нему. Она понимала, что ему и без того тяжело приходится, и нужно, чтобы кто-нибудь пожалел его немножко. Но она по-прежнему удивлялась, как это он, мужчина, мирится со всем!.. Однажды она и высказала ему это, а он уныло промолчал.
В полном подчинении был он у матери, вот что! Притом не из любви к ней, — он отзывался о матери, как о чужом человеке, и спокойно обсуждал все ее недостатки, — просто у него духу не хватало проявить самостоятельность.
Однажды Карл без всякого повода заговорил о своем отце, раньше он никогда не упоминал о нем.
— А его ты любил? — спросила Дитте. — Мать ты ведь терпеть не можешь, — продолжала она, не получив ответа. — А ты не стесняйся признаться в этом, потому что никто не обязан любить того, кого он не может любить. Я тоже не люблю свою мать.
— Да ведь это грех! Господь велел любить своих родителей, — удрученно отозвался Карл.
— Ну, а раз это невозможно. Ведь как же быть, если они нехорошие?.. Вот если чувствуешь, что не можешь любить свою мать. Что Же ты с собой поделаешь?
Карл и сам не знал… Но таков долг. Священное писание учит этому.
— Отец твой любил твою мать? Он ведь, говорят, был такой набожный.
— Нет, он не мог… но он сам от этого мучился. Мать курила в спальне, когда он лежал больной. У него начался кашель, и он стал харкать кровью, но она все-таки продолжала курить. «Отхаркивай, отхаркивай дурную кровь, у тебя будет новая», — говорила она. Ужасно было видеть на полу эту кровавую мокроту… А лицо у него становилось белое как мел. Но просить ее, чтобы она перестала курить, он не хотел. Тогда братья мои взяли да и спрятали от нее трубку и табак. А она выпытала у меня, где это спрятано, подкупила меня сластями.
— А побоями не грозила вдобавок? Это больше на нее похоже.
— Нет, она никогда этим не грешила, не била малых и беззащитных. Но братьев моих, которые были постарше, она отколотила. А они — меня за то, что разболтал.
— И поделом тебе, хоть ты и маленький был. Вот уж никто бы не заставил проболтаться ни Поуля, ни Эльзу, ни даже Кристиана, хотя он и озорник. Мы все четверо стояли друг за дружку против матери, хотя отец считал, что мы нехорошо поступаем. Но ведь мы это как раз ради него… главным образом.
— Разве она и ему досаждала?
— Ну что ты? Отцу нельзя досадить. Он ко всему относится так… ну вот, как сам господь бог, ты понимаешь? Во всем видит одно хорошее.
— Ты не должна приравнивать человека к богу, — с раздражением сказал Карл.
— А я все-таки буду, — упрямо ответила Дитте. — Отца можно с ним сравнивать. И ты, кажется, еще не пастор.
Они повздорили и больше уже не разговаривали в тот день за работой.
Всего лучше было вечером. К счастью, дни стояли короткие, и в сумерках все работы во дворе и на гумне прекращались. В определенные часы приходилось только наведываться к скотине. Остальное время Дитте проводила в теплой кухне, где так славно пахло горячим торфом, и помогала чесать или прясть шерсть и сучить нитки. Карл сидел и читал что-нибудь божественное, миссионерскую газетку или что-нибудь в этом роде. Расмус Рюттер, если приходил в тот день на работу, дремал в углу или рассказывал скабрезные истории про окрестных жителей. Если рассказ был особенно непристойный, Карен разражалась презрительным хохотом и подзадоривала поденщика продолжать. Она ненавидела всех, даже кого не знала лично, и желала им самого худшего. Она никогда никого не брала под свою защиту, никогда ни о ком не сказала доброго слова.
— Да с какой же стати? — ответила она, когда Сине однажды упрекнула ее за это. — Ты думаешь, кто-пибудь промолвит доброе слово о Карен Баккегор?
Да, люди ее не щадили, с какой же стати ей щадить их? Она не прочь была и сама рассказать что-нибудь грязное, особенно если могла этим уязвить кого-нибудь. Сына она дразнила постоянно за его набожность. Но от этого было мало прока. Он всегда отмалчивался.
И Дитте приходилось выслушивать немало пошлых намеков со стороны хозяйки и поденщика. Ее переходный возраст как будто дразнил их. В ней уже начинала просыпаться женщина, но в своей детской простоте она иной раз задавала такие вопросы, которые вызывали у тех двоих хохот и двусмысленные намеки. Сине огрызалась на них за это, обрывала их, хотя ее-то они не затрагивали. Им нравилось все нетронутое, свежее, нравилось теребить только еще начинавшую развертываться почку, играть на пробуждающихся ощущениях!..
