Моисей падал на скрипучую койку, вытирал потный лоб.
— Оу! — поражался лекарь, сжимая волосатыми пальцами руку Моисея. — Карашо!
Однажды сэр Барк вбежал, суетливо повертелся вокруг рудознатца, залопотал, что пожаловал сам Нартов и Моисею надо сказать, как здесь хорошо врачуют. Он ласково похлопал Югова по костлявой спине и засеменил к выходу.
Нартов в пышном парике и строгом темном кафтане недовольно поморщился, войдя в спертый воздух комнатенки, движением руки отослал лекаря.
— Ждем вашего выздоровления, — сухо сказал он.
— Да я уж здоров, ваше превосходительство. Могу хоть сейчас.
— Найдут ли горючий камень и руды, зависит от тебя, — не меняя тона, продолжал Нартов. Руки его чуть приметно дрожали.
— Ну, не только от меня, — возразил Моисей. — Данила Иванцов да Еким Меркушев стали добрыми рудознатцами. Они помнят все места, где мы пробили шурфы…
— Опасаюсь, доберетесь ли вы в безопасности до Кизела, — проговорил Нартов. — В тридцати двух губерниях крестьянские волнения.
— Верно! Верно! Все верно! — горячечно обрадовался Моисей. — Говорю: вся Россия — горючий камень.
Нартов сурово промолчал. Накануне император вызвал его во дворец, брызгая слюною, долго поносил за бунтарские речи, произнесенные рудознатцами в Берг-коллегии.
— Смотри у меня! Графы и князья теряют головы! За ученость только спасен!
— Югов смертельно болен, ваше августейшее величество. И прерывать его было неосмотрительно: мог разволноваться и не докончить своих показаний, весьма и весьма полезных для отечества.
Император закончил аудиенцию. Оказывается, причина была не только в рудознатцах. Под большой тайной придворный пиит Нелединский-Мелецкий сообщил президенту, что против него ведется подкоп и готовится приказ Павла об удалении Нартова с поста.[2]
«Только бы успеть и помочь хоть бы этим уральским рудознатцам», — думал Нартов, слушая отрывистые слова Югова.
Он видел, что часы главного рудознатца отбивают последние удары. Вот так же в конечные мгновения жизни своей был оживлен и бодр отец Нартова — токарь-ученый. И блистающие глаза, и острый румянец на проваленных щеках — знаки огромного пожара, сокрушающего последние постройки человеческого организма.
— Сколько тебе лет, Моисей Иванович? — неожиданно для себя спросил Нартов.
— Скоро тридцать семь… Впереди еще много!.. Оправлюсь, войду в силу — мне бы только воздухом подышать уральским! Сколько еще кладов земных отыскать можно!
— Ну, прощай, Моисей Югов, может быть, когда-нибудь встретимся, — проговорил Нартов и быстро шагнул к дверям.
«Неужто и с ним что-то стряслось? — разволновался Моисей. — Трудно быть русским… Подлецы только высоко взлетают».
Грудь резануло, стало трудно дышать. Моисей прилег, почувствовал вдруг небывалый голод. Неожиданно в комнате потемнело. Василий Спиридонов закрыл спиною окно, громко позвал: «Пойдем, Моисей, отдыхать пора…» Из красного облака выплыло лицо Марьи…
В это время Нартов ехал в Берг-коллегию. Не снимая теплой шубы, велел подканцеляристу Полыцукову писать прошение на имя его императорского величества Павла Первого, чтобы вместо рудознатца — крепостного крестьянина господина Лазарева — на Урал разрешили отбыть фурлейту гвардии Преображенского полка Екиму Меркушеву. Полыцуков удивленно вскинул чуть приметные бровки, по лицу президента все угадал, уронил на бумагу кляксу.
— Перепиши, — сказал Нартов. — Срочно.
Наутро Полыцуков пришел в коллегию с красными глазами. Чиновники подтрунивали над ним за излишества в поклонении Бахусу, а он молчал, ожидая кого-то. Пред ним лежала бумага, свернутая пополам, сверху на ней было написано: «Апреля 13, года 1797».
В высокие окна Берг-коллегии врывались лучи утреннего солнца, на подоконнике прыгали воробьи, воровато заглядывая в свое отражение.
Наконец-то появился старикашка, понюхал табачку, сладко чихнул, сказал, что Полыцукова спрашивают преображенцы. Подканцелярист заторопился, опрокинул чернильницу.
Внизу у лестницы стояли Данила, Еким и Кондратий.
— Мы с Таисьей давно готовы… Когда же выпустят из лазарета Моисея?
Полыцуков всхлипнул, сунул в руки Даниле бумагу и убежал. Данила начал читать: «Моисей Югов, находясь в неизлечимой чахоточной болезни, 13-го числа сего месяца волею божею помер».
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
1
Вешние леса торопливо всасывали солнечное тепло, бродящие земные соки. Ели, пихты, лиственницы поводили помолодевшими ветвями, широко распахивали их навстречу теплому ветру. Клейкие листочки осинок радостно крутились на ветках, и деревца казались летящими. Белые с бурыми бархатками стволы юных берез ярко блестели, освещая лес. По глинистым косогорам медными искорками цвела мать-и-мачеха. Гомонила мелкая лесная птица, оповещая сородичей, что место под гнездовье уже занято, пусть ищут другое.
— Хорошо на воле, как хорошо. — Еким дышал полной грудью и не мог напиться ключевым, душистым воздухом.
Таисья удивленно озиралась по сторонам. Она, прожившая столько лет в лесу, никогда не думала, что в нем может быть этакая красота.
Серые санкт-петербургские камни, редкая бледная зелень садов остались позади, далеко позади. Маленький дорожный возок, верх которого при непогоде можно было поднимать, быстро катили по дороге три крепкие лошади. На деньги Берг-коллегии и часть жалованья рудознатцы запаслись и оружием.
Данила долго уговаривал Таисью: дорога дальняя, опасная, пусть останется в городе, родит, а потом он приедет и увезет ее. И Кузьмовна, пригорюнясь, тоже поддакивала. Но не находилось таких слов, чтобы убедить Таисью.
— Будь что будет, а только лишь бы вместе, — упрямо твердила она, и на ее раздобревшем лице была такая решимость, что Данила все-таки сдался.
Долго стояли они у могилы бунтаря и балагура Василия Спиридонова, долго молились за упокой чистой и слабой души Тихона. А перед самой дорогой три побратима пришли на бедное кладбище тюремного лазарета. На влажной земле могильного холмика показались зеленые глазки травинок, толстый жук добродушно ворочал комышки глины.
— Ну… прощай, Моисей Иваныч, — моргая, сказал Еким. — Прости…
Он задохнулся, в горле заклокотало. Данила стоял, низко уронив голову, по-ребячьи всхлипывая. Кондратий хрипло прокашлялся, тяжело опустился на колени, припал щекой к березовому кресту. И вдруг поднялся, ахнул, погрозил безоблачному небу черным кулаком. Скорбно, молитвенно пели сосны.
Кондратий проводил побратимов до заставы. Одиноко стоял он на дороге, без шляпы и парика, опустив огромные руки, ссутулив плечи, навсегда таким врезаясь в память…
Дорога была знакомой. Оберегая Таисью, ехали медленней, чем хотелось бы. По очереди рудознатцы садились на козлы. Еким рассказывал о приключениях, которые выпали на их долю в этих вот местах. Ныне дорога была безлюдна, только содержатели станков в ужасе смотрели на солдат-преображенцев, торопливо кормили их, отводили лучшие места для ночлега.
Вскоре путники вызнали и причину этого. Ветер принес запахи застарелой гари. На повороте вытянулись печные трубы, черными пальцами торчащие из перемешанной земли, сквозь которую пробивались первогодные злые травы и побеги молодой крапивы. Бельмастый старик копался в головнях толстым суком. Завидев солдат, он заойкал и трусцой пустился к лесу. Еким нагнал его, притащил за ворот.
— Да ты, дедко, не пугайся, — ласково сказала Таисья. — Мы такие же мужики.
— Все вы такие жа! Да я и не пужаюсь, просто обык бежать, — прошамкал старик.
Глотнув из фляги вина, он совсем расхрабрился:
— Пымали в нашем лесе анпиратора Петра какого-то, не помню, да еще евонного ватамана Еремку. Пымали да зачали казнить. А народишко-то, само собой, за анпиратора поднялся — с вилами да аглобельцами. Еремка-то на конь и ходу. Сколь человеков постреляли, анпиратора удушили, а домишки пожгли…
Старик заплакал, пошел в лес. Еким в сердцах хлестнул лошадей вожжами. Вот и Еремки нет в этих лесах. Где-то он скитается, что-то ищет? И перевозчик через Оку оказался другой — шустрый, хитроглазый. Благо, что с гвардейцев три шкуры содрать не посмел.
С каждым оборотом колеса придвигался Урал, и все больше и больше волновались рудознатцы. По дороге встречались угрюмые люди, недобрыми взорами следили за возком. Гремя копытами, проехал взвод улан. Пожилой офицер с коричневым шрамом через все лицо остановил преображенцев, проверил бумаги. Видимо, печать Берг-коллегии возымела действие, потому что он, поглядев на Таисью, предупредил, что здешние леса кишат бунтовщиками.
— Мы вооружены, — сказал Данила.
— Вряд ли это поможет. Но как вам угодно.
Он откозырял, на кустах осела пыль, взметенная конскими копытами.
