глухая туча. Стаи белых птиц метались перед ней, как хлопья одуванчика.
Гром громыхнул за краем земли и неуклюже покатился над лесом. Гром ворчал так долго, что казалось, он обегает кругом всю огромную землю. Он затихал, когда запутывался в чаще, но, выбравшись на просеки и поляны, гремел еще угрюмее, чем раньше.
– Какая гроза! – сказал кто-то за спиной у Наташи.
Она оглянулась: в дверях купе стоял ее попутчик, молодой режиссер.
– Какая гроза! Как здо́рово сделано! – повторил он, всматриваясь в грозовое небо с таким видом, будто оно было театральной декорацией. – Вы не знаете, что это за птицы?
– Не знаю, – ответила Наташа.
– Это дикие голуби, – сказал пожилой лесничий в роговых очках и улыбнулся Наташе. – Как же вы не знаете? А еще десятиклассница!
– Я горожанка, – ответила Наташа и смутилась.
Поезд вздрогнул и пополз назад. Сразу стемнело.
Внезапно ветер рванул занавески и опрокинул стакан с цветами на столике. На пол звонко полилась желтая вода.
Вдоль окон блеснула молния, и тотчас в лесу что-то страшно и сухо треснуло, будто сломалась большая сосна.
– Что случилось? – спросила плачущим голосом сухая маленькая женщина в лиловой пижаме. Ее щебечущая красота исчезла с первым же раскатом грома.
Пассажиры торопливо поднимали окна, смотрели на тучу. Молнии открывали в ней зловещие пещеры, воронки вихрей, мутные космы дождя. Огромные материки из черного пепла и седой золы валились на землю. В страшной черноте все вспыхивала и вспыхивала в блеске молний одна и та же белая сухая береза. Было непонятно, почему этот беглый свет вырывает из темноты только эту березу, когда вокруг нее шумят под ветром тысячи других деревьев.
– Проводник, что же, наконец, случилось?! – крикнула женщина в лиловой пижаме. – Почему мы идем назад?
– Путь впереди размыло, – угрюмо ответил проводник. – Видите, какая гроза! Подают на Синезёрки. Там будем стоять, пока не починят.
– Безобразие! – сказала маленькая женщина, испуганно зажмурила глаза и захлопнула дверь купе.
Мертвый лес вздрогнул от мутного блеска и оказался живым: ветки, похожие на черные рваные рукава, дрожали от ветра и были вытянуты в одну сторону – к последнему просвету под низким пологом туч. Деревья будто цеплялись за уходящее чистое небо и звали на помощь.
По крыше вагона тяжело зашумел проливной дождь.
– «Молньи стремителен бег, и разит она тяжким ударом», – неожиданно сказал лесничий.
Режиссер усмехнулся одними глазами.
– Откуда это? – спросила Наташа.
– Из Лукреция*, – ответил лесничий и покраснел.
По всему было видно, что лесничий и счастлив и смущен. Он был счастлив потому, что ехал в отпуск в Крым, где не был с детства. В памяти остались обрывистые мысы, заросшие колючками, и плывущий к их подножию откуда-то, из страшной дали, плеск воды.
Смущали его попутчики. Смущала их подчеркнутая вежливость с ним, пижамы, разговоры о курортной жизни. Они вели их друг с другом, никогда не обращаясь к нему. Когда они небрежно говорили о гостиницах, портье и «линкольнах»*, он чувствовал, что это люди совсем другой жизни и до него, лесничего, надевшего в дорогу новый серый костюм, им нет никакого дела. Они были проницательны, эти попутчики, и, казалось, знали, что костюм у него единственный и сшит посредственным портным из Костромы. Он берег его и завидовал режиссеру. Развалясь на диване, засунув бледные руки в карманы тончайших брюк, режиссер курил папиросы «Элит» и ничуть не заботился о том, что его расстегнутый пиджак мнется, а табачный пепел осыпает завязанный вольным узлом ослепительный галстук.
Единственным попутчиком, не смущавшим лесничего, была Наташа – застенчивая худенькая девушка. У нее все время от ветра из окон растрепывались волосы и по нескольку раз в день попадали в глаза песчинки.
Однажды лесничий помог ей вынуть песчинку из глаза, но тоже смутился, когда Наташа протянула ему для этого прозрачный, слабо надушенный носовой платок.
«Лесовик, – подумал о себе лесничий. – Чертов провинциал».
– Какое славное название – Синезёрки, – пробормотал режиссер. – Синезёрки! Синезёрки! Синие озера! Это надо запомнить.
– Здесь много озер, в этих лесах, – сказал лесничий.
– А вы знаете эти места?
– Да так… немного… Лет пятнадцать назад я здесь работал – сажал лес.
– A-а, это интересно, – протянул режиссер, но по его лицу лесничий понял, что это никому не интересно. – Нам чертовски не везет. Что стоило грозе разразиться здесь не сегодня, а завтра?!
– Да, действительно досадно, – согласился лесничий.
Он думал, что вот уже давно собирается съездить в Синезёрки, на старые места, но все никак не соберется. Вот и теперь поезд простоит в Синезерках час-два, пока не починят путь, и, кроме знакомой пустынной станции, где по платформе бродят занятые своим делом куры, он ничего не увидит.
– Да, жаль!.. – вздохнул лесничий.
Наташа тоже волновалась. В Крыму она еще никогда не была, и он казался ей синим, туманным, пахнущим гвоздикой. Хотелось поскорее увидеть море. Говорили, что оно открывается неожиданно и похоже на высокую тучу.
В Синезерках было безлюдно. В окне у дежурного горела керосиновая лампа, и трудно было понять, наступил ли уже вечер, или темнота пришла от дождя.
Дождь стих. Из леса пахло сырыми опилками.
Дед Василий перетряхивал в телеге мокрое сено и поглядывал на поезд: «Куда это только шастают люди взад-вперед, взад-вперед?!»
Лошаденка его засунула голову по самые уши в торбу с овсом, торопливо жевала и прислушивалась к бормотанию деда, ждала привычного окрика: «Н-но, дьявол! Заелся на казенных харчах!» После такого окрика оставалось только тяжело вздохнуть и понуро тащить телегу по песчаной дороге обратно на озеро.
Но дед Василий неожиданно бросил вожжи и заторопился к поезду. Он подошел к освещенному окну мягкого вагона и постучал кнутовищем в стекло.
– Петр Матвев! – крикнул он слабым, срывающимся голосом. – А Петр Матвев!
За окном в коридоре стоял лесничий и разговаривал с Наташей. Лесничий всмотрелся в старика и открыл окно.
– Не признаёшь? – спросил дед и тонко засмеялся. – А я тебя признал издаля, от телеги. Как привел бог встретиться, скажи на милость!
– Василий! – крикнул лесничий, быстро вышел на площадку, соскочил на песок и обнял старика. – Живешь?
– Живу, – ответил дед, утирая рукавом лицо. – Живу, стараюсь. Смерть около топчется, а в сторожку ко мне ей зайти невдомек. Забыл ты нас, Петр Матвев, истинное слово, забыл! А без тебя жизнь наша, прямо скажу, никудышняя.
– Чего так? Что у вас неладного?
– Будто ты и не знаешь? – недоверчиво спросил дед. – Будто газет сроду не читал, Петр Матвев?
– А что? Ты говори, не оглядывайся.
– Мне оглядываться не на кого. В нашей-то районной газете сколько раз печатали, – сказал со вздохом дед. – Печатали, печатали,
