мысль о неизбежности круговорота этих столь обыкновенных явлений, может быть, впервые в жизни коснулась ее не тоской об утекающих годах,
(С радостью, с радостью,С великою милостью…)
но едва распознаваемой тенью предопределенности земных путей. Однако это продолжалось один крохотный миг, и вновь привычные думы о целях насущных, о явлениях предметных всецело завладели ее сознанием.
(Со льном высоким,С корнем глубоким,С хлебом обильным).
Небо было чисто и гладко, словно свежевыкрашенное цветами волошки и не успевшее просохнуть полотно, но утреннее солнце на нем оставалось по-зимнему белым и холодным. Леденящий ветер порывался поколебать любовь Ольги к открытым повозкам, но та лишь плотнее завернулась в шубу, смахнула персчатой рукавкой[324], цвета зеленого, отороченной бобром, набежавшую слезу и прикрыла покрасневшие веки, будто оборонившиеся короткими острыми иглами рыжих ресниц.
Прибыв на место, русская княгиня принесла в жертву властителю вселенной огромного быка, и поскольку ей не было дано в приступе просветления распластаться перед стоявшим в челе ритуала вещим Боричем и воскликнуть «блаженный, я отдам тебе в рабство всю Русь вместе с самой собой», она ограничилась тем, что подарила храму пятьдесят коров, двух быков, трех лошадей, двенадцать овец, восемь ведер пшеницы, шестнадцать ведер ржи, две бочки вареного меда, четыре бочки пива, бочку масла, восемь лепешек кислого сыра и еще серебряный стакан с покрышкой.
— И столько же я хочу пожаловать волхву Богомилу, — довольно улыбалась Ольга, выслушивая благодарственные слова служителей Рода, — ибо жадание имею взять его в свой терем, чтобы он обучил молодого князя всем премудростям, какими владеет русская умственность.
При этих словах стоявшие в стороне волхвы Избор и Святоша молча повернулись и направились в сторону храмовых строений. В одних длинных рубахах из грубого беленого веретья, без шапок, они шли вольно расправив широченные плечи под удивленные взгляды пестрой толпы дружинников, кутавшихся от расплясавшегося на горе вихря в бобровые, куньи, заячьи шубы. А старец Борич, нахмурившись (то ли от налетавшего на него дыма угасающей крады, то ли еще от чего), перевел пронизывающий взгляд своих всепонимающих древних глаз с рыжего лица Ольги на уносящееся в бело-голубую высь рдяное изваяние Рода и говорил:
— Богомила нет здесь. Наш Род, не стареющий, неумирающий, бессмертный, бесстрашный, состоит из познания. Богомил познавал его постижением Закона, жертвоприношениями, а теперь он ушел в лес, чтобы приблизиться к нему подвижничеством. Он давно поднялся над стремлением к богатству, так что ему не нужен скот. Что ему стремление к миру? Ведь это только стремление. Богомил обрел истинное богатство. И потом… княгиня, учеников достославный облакопрогонитель избирает сам. А теперь, в лесной жизни, ему не нужны и ученики.
Злоба внутри Ольги зашевелилась, забила хвостом, пустив по ее рябому лицу красные следы. Сине-зеленые глаза ее подернулись желчным блеском бруштына, тонкие морщинки окружили плотно сомкнутые губы, но ни слова не вылетело из них.
— Идем, Ольга, время столованьице народу ладить. Вон ведь сколько людей собралось тебя приветить, — Борич жилистой старческой рукой указал к подножию горы, обсеянному великим множеством празднично обряженных землеробов из ближних поселений, в безмолвии дожидавшихся какой-то указки со стороны тех, кто в данный момент находился наверху. — Вот твои дары к месту придутся. Поистине, не ради богатства дорого богатство, но ради души дорого богатство.
Ольга едва слышно фыркнула, окинула темным бегучим взглядом подножие горы.
— А где, в каком лесу-то Богомил себе убежище сладил?
Волхв на секунду прикрыл увядшие бледные веки.
— Если волхв уходит в лес чтить истину и веру, он вряд ли станет заботиться о том, чтобы миряне знали, где именно он находится. Но идем же в храм.
— Нет, — сказала Ольга, тщетно пытаясь одной рукой пригладить лезшие в глаза длинные ости рыжего меха, то и дело разметываемые порывами ветра, а другой — знаками давая понять своим дружинникам, что пора идти. — Дайте людям людское. А мне надо княжеское решать.
Но пока волхв не достиг сияющих миров Рода, он, как и всякий другой оставляет отметины на земле. Потому много времени Ольге не понадобилось для того, чтобы установить с определенностью где искать достославного облакопрогонителя Богомила.
Переночевав в здешнем своем становище, Ольга раным-рано, лишь только едва посветлевшее небо кое-как обозначило находящийся под ним мир, отсчитала сотню мужей из своей дружины и сама полезла в седло приготовленной для нее низкорослой мохнатой кобылы, широким и крепким копытам которой не могли быть страшны ни глубокий снег, ни наполненные весенней грязью колдобины. На заверения своих приспешников, что они, мол, сами доставят волхва в лучшем виде, и ей незачем мурыжить себя изнурительной дорогой, княгиня отмахивалась и лишь бранилась, что поводья, вот, перекручены, и лучше бы, чем давать советы княгине, они научились лошадей снаряжать.
Дорога впрямь оказалась каверзной, поскольку никакой дороги там и не было. Княгиня с дружинниками влезла в такую дебрь, что продвигаться удавалось с величайшим трудом. Хорошо еще, что на деревьях и кустах не успели появиться листья, иначе точно пришлось бы одежу наизнанку выворачивать[325]. (Впрочем, беда не по лесу ходит, а по людям). Впереди заедино с провожатым из местных двигались, топорами и большими боевыми ножами прокладывая путь остальным, пять дружинников верхом и пятеро пехтурой, сменяясь каждую четверть часа.
Долго ли, коротко ли (как говорится: не так скоро дело делается, как скоро сказка сказывается) продиралась Ольга сквозь чащу, но вот указывавший путь мужичок — краснорожий малый с плутоватыми узкими глазками — повернул своего старичишку-мерина, на ходу срывая с головы мятый войлочный колпак, подъехал к княгине, и почему-то безостановочно с превеликим усердием кланяясь, стал просить дозволения остаться здесь, не ехать дальше, поскольку к месту уже прибыли, и вон, за теми деревьями озеро, а на берегу избушка самого Богомила, и просит он дозволения не ехать дальше не потому, что, может, кто думает, что он боится Водовика и Водяночки, живущих в озере, ведь Вторак видел же, как Водовик прошлой осенью по озеру на соме катался, — и ничего, а просит он не пускать его туда, поскольку не может замахиваться на спокой святого человека, им, князьям, это можно, конечно, а ему, человеку маленькому, никак нельзя, и потому просит он, чтобы… Но Ольга и не помышляла о присутствии кого бы то ни было лишнего при ее переговорах с волхвом, потому она отдала мужичка под пригляд дружинников, взяла с собой Свенельда, могуч-богатыря Рулава, Вуефаста и еще Болеслава и, ударив свою кобылу, первая стронулась с места.
Когда последняя мережа безлистных ветвей перестала умалять свободу взора, глазам Ольги открылось малюсенькое лесное озеро, искристое зерцало которого, цвета точно такого, как небо, обведено было обрамлением из ноздреватого снега, покрывавшего берега. И в этой водно-небесной просини, меж снежных облаков, кто-то плавал. Нет, не Водовик верхом на соме, то был человек, и, поскольку никому постороннему здесь оказаться было немыслимо, человек этот и был Богомилом.
Он, вероятно, увидел, а еще раньше и услышал (в такой-то глуши) приближение незваных гостей, но ничем то не выказал. Вид купающегося в ледяной воде человека хоть и не был диковиной на Руси, а все-таки заставил Ольгу, укутанную в шубу, содрогнуться. И тут ей пришло на ум, что негоже ей, княгине, стоять и таращиться на голого мужчину (тем более, что в этот момент тот подплывал к берегу), — она отступила в лес, спешилась и, удивляясь тому, что ноздри ее, вдыхая едва подкрашенный пробуждающимся зелием[326] воздух, дрожат, вперилась взглядом в серебристо-коричневый прошлогодний дубовый лист на снегу, наполовину утонивший в лиловатой фигурной лунке, в точности повторявшей его прихотливую форму. Для селян вид обнаженного тела никогда не считался чем-то запретным, целой деревней они могли отправиться мыться на реку, вместе мужики и бабы, и при том (что признавали даже въедчивые до чужой нравственности иноземцы) немыслимо было совершение прелюбодеяния, ибо даже прирожденные любострастники не хотели бы за то быть привязанными к согнутым деревьям, а впоследствии разорванными надвое; а что до бодрящего воздействия чужой наготы на воображение, так ведь пребывание во власти чувственных побуждений — и есть наиболее плодотворное побуждение к деятельности того, чье назначение — укреплять материальное основание своего народа. Но тому, кто ощущает внутри силы не только для воспроизводства численности подобных себе, приходится с большой осторожностью относиться к ценностям грубого мира, ведь сословия, охраняющие творчество народа, не могут себе позволить долго находиться под вещественной властью.
