день Пете исполнилось шестнадцать лет. Накануне дня рождения Пети командир отряда, посоветовавшись с товарищами, принял решение — послать Воробушка в родное село навестить мать. Он так и сказал:
— Ступай, Воробушек, домой, покажись матери в день своего рождения и возвращайся.
Отец, провожая Петю, добавил:
— Скажи матери спасибо от всего отряда. За тебя ее благодарим. Пусть она пока не ждет нас. Нам, мол, приказано оставаться в лесах до особого: немцы отступали, а теперь поворачивают обратно. Остальное — сам понимаешь...
День и ночь Петя шагал по знакомым тропам. Почти всю дорогу он ощущал на своей щеке прикосновение обветренных губ с колючками недавно подстриженных усов отца. Петя понимал, что он послан в разведку, и ему очень хотелось вернуться в отряд с такими сведениями, получив которые командир скажет перед строем всего отряда: «Молодец, Воробушек! Пусть гордится тобой мать за то, что родила и вырастила такого храброго и смекалистого разведчика».
Петя рассчитывал появиться в родной избе с первыми лучами солнца. «Здравствуй, мама! Принес тебе боевой привет от всего отряда». «Здравствуй, сынок, — скажет мать, — спасибо, что пришел навестить нас в такой час».
«И, конечно, будет рада», — рассуждал про себя Петя, вымеряя шагами длинную тропу, вьющуюся лесом и оврагами, по полям и перелескам.
Материнский поцелуй! Что может быть приятнее и радостнее в час возвращения? Но именно в этот час Петю задержали в двух километрах западнее Хомутовки. Задержали свои недалеко от дороги, на опушке леса, где начинается хомутовский овраг.
— Стой, ложись! — скомандовал часовой с сержантскими погонами, с гвардейским значком на фуфайке. За спиной часового виднелся ствол орудия.
— Я свой! — отозвался Петя.
— Тут все свои и все драпают. От одного немецкого танка драпают. Ложись!
— Я не драпал, я с другой стороны сюда подошел...
— Ложись, говорю, а то вон командиру покажу, он и тебя заставит землю грызть.
— У меня есть пароль, — прошептал Петя сержанту.
— Тогда стой и молчи, — смягчился сержант. — Смотри, как от трусости людей лечат.
Петя посмотрел в ту сторону, куда был направлен ствол орудия. Метрах в четырехстах, на пригорке, возле развилки двух полевых дорог, клубился черный дым. Там горел танк.
— Не туда смотришь, — сказал сержант, — а вот сюда, в лес.
Петя повернул голову направо и не поверил своим глазам. Под заснеженными кронами деревьев перед лесной полянкой чернели фигуры людей, поставленных на колени. Перед ними вышагивал в распахнутой шинели командир с автоматом на груди. Высокий, без шапки, голова лохматая, плечистый, голос звонкий, почти мальчишеский:
— Клянитесь — без приказа ни шагу назад! Сержант, следите, кто попятится — ко мне...
— Слушаюсь, — ответил сержант.
— Кто это такой? — спросил Петя.
— Будто не видишь! Командир...
— А зачем он на колени их поставил? — допытывался Петя.
— Молчи, а то и тебя поставит, тогда узнаешь зачем. Пришел сюда, а тут вон что делается, особенно с этими, из маршевых рот. Вот и наводит порядок. Ясно?
— Ясно, — ответил Петя.
Через минуту сержант представил Петю командиру.
— Кто такой, откуда? — спросил тот.
— Я тутошний, хомутовский. Иду проведать мать. Сегодня у меня день рождения, — объяснил Петя.
— Где твой дом?
— Наша изба вон там, правее ветряка, под соломенной крышей.
— Вижу. Как твоя фамилия?
— Ворохобин, Петром звать.
— И сестренка у тебя есть?
— Есть, Таня.
— Значит, в день рождения к матери показаться идешь... Это хорошо! Но погоди, не спеши. Ветряк пристрелян, там тебя осколки срежут.
В этот момент левее горящего танка на белеющем косогоре показались темные полосы. Послышался гул моторов.
— Дивизион! К бою! — раздался приказ. — Без команды огонь не открывать!..
Справа и слева зашевелились кусты. И только теперь Петя понял, что это не кусты, а замаскированные орудия. Знакомая опушка леса, сколько раз тут бывал, помнил наперечет каждое деревце, каждый кустик и, поди ж ты, не заметил перемен! Сколько же появилось тут таких новых кустов? Четыре. Значит, в дивизионе четыре орудия и пятое вон эта пушка, что на горящий танк смотрит. Не густо!
— Ложись! — крикнул сержант, направляя автомат в ту сторону, где работали люди, и, помолчав, пояснил: — Ложитесь в свои ямки, где землю грызли, чтоб пулеметом не срезали, для себя старались...
— Связные, внимание! — крикнул командир. — Передать по орудиям: огонь только прямой наводкой. — И сам убежал вправо, на край опушки, на самую стрелку: там тоже укрывалось орудие, шестое по счету.
«Это уже, кажется, больше батареи!» — прикидывал в уме Петя.
Между тем по косогору катились какие-то клубки, расстилая на снегу ленты выхлопной копоти. Казалось, вот-вот эти клубки размотаются, изойдут на нет и снег перед опушкой станет чистым, нетронутым.
Самих танков не видно. Они были покрашены под снег, белой краской или известью. Их выдавала выхлопная копоть. Однако чем ближе стлались ленты, тем крупнее вырастали клубки и все яснее и яснее доносился гул моторов. Восемь танков. Куда же они пойдут? Прямо на опушку или вдоль дороги, в село? Если в село, то наши опять спрячутся. Но где, в каком погребе их найдешь, чтобы хоть побыть возле матери в день своего рождения!
— Косяком, сволочи, идут, — сказал сержант, — широким фронтом! Значит, начнут прощупывать нас.
Из башни головного танка вырвался сноп огня. Вдоль опушки просвистел снаряд, и после этого донесся сухой, отрывистый звук выстрела. Затем башня заискрилась пулеметными очередями, и в ветках деревьев защелкали разрывные пули.
Сержант дернул Петю за рукав:
— Ложись вот сюда, за лафет, — а сам присел на корточки рядом с Петей. — Издалека, сволочь, бьет, неприцельно! Но какая-нибудь дура к тебе подвернет, вот и будет тебе день рождения... Так что лежи пока. Это пушка самого командира, личная, так сказать. Я при ней наводчиком числюсь.
Петя прилег между станин и, найдя узкое окошко под кромкой щита, устремил взгляд туда, на побуревший косогор. Теперь уже стало видно, как поблескивали зубцы гусениц. Их освещали лучи солнца, поднявшегося над
