После получения известия о смерти Григория Пантелей Прокофьевич опустился как-то сразу. Он старел день ото дня на глазах у близких. Тяжелая развязка настигала его неотвратимо; слабела память, и мутился рассудок. Он ходил по куреню сутулый, чугунно-почерневший; горячечный масленый блеск глаз выдавал его душевную сумятицу.
Письмо от командира сотни сам он положил под божницу и несколько раз за день выходил в сенцы, манил Дуняшку пальцем.
– Выдь-ка ко мне.
Та выходила.
– Принеси письмо об Григорию. Читай! – приказывал он, опасливо поглядывая на дверь горницы, за которой томилась в неумолчной тоске Ильинична. – Ты потише читай, вроде как про себя, – он хитро подмигивал, весь корежась, указывая глазами на дверь, – потише читай, а то мать… беда…
Дуняшка, глотая слезы, прочитывала первую фразу, и Пантелей Прокофьевич, обычно сидевший на корточках, поднимал торчмя широкую, что лошадиное копыто, черную ладонь.
– Стой! Дальше знаю… Отнеси, положь под божничку… Ты потише, а то мать наша… – Опять он отвратительно подмигивал и весь кривился, как древесная кора, сжираемая огнем.
Седел он круговинами, ослепительно-белая седина быстро испятнила голову, нитями разметалась в бороде. Он стал прожорлив, ел много и неряшливо.
На девятый день после панихиды пригласили попа Виссариона и родных на поминки по убиенном воине Григории.
Пантелей Прокофьевич ел быстро и жадно, на бороде его звеньями лежала лапша. Ильинична, со страхом приглядывавшаяся к нему в эти последние дни, заплакала:
– Отец! Чтой-то ты?..
– А чего? – засуетился старик, поднимая от обливной чашки мутные глаза.
Ильинична махнула рукой и отвернулась, комкая у глаз расшитый утиральник.
– Едите вы, батенька, будто три дня не емши! – со злобой сказала Дарья и блеснула глазами.
– Ем? А ну, так… так… так… я не буду… – смутился Пантелей Прокофьевич. Он растерянно оглядел сидевших за столом и, пожевав губами, замолк, на вопросы не отвечал, хмурился.
– Мужайся, Прокофич. Чтой-то ты так уж отчаялся? – после поминок бодрил его поп Виссарион. – Смерть его святая, не гневи Бога, старик. Сын за царя и отечество терновый венец принял, а ты. Грех, Пантелей Прокофич, грех тебе… Бог не простит!
– Я и то, батюшка… я и то мужаюсь. «Смертью храбрых убитый», командир-то пишет.
Поцеловав руку священника, старик припал к дверному косяку и в первый раз за все время после известия о смерти сына заплакал, бурно содрогаясь.
С этого дня переломил себя и духовно оправился.
Каждый по-своему зализывал рану.
Наталья, услышав от Дуняшки о смерти Григория, выбежала на баз. «Руки наложу! Все теперь мне! Скорей!» – гнала ее, огнем хлестала мысль. Наталья билась в руках у Дарьи и с радостным облегчением принимала беспамятство, лишь бы отдалить тот момент, когда вернется сознание и властно напомнит о случившемся. Неделю провела в дурном забытьи и вернулась в мир реального иная, притихшая, изглоданная черной немочью… Незримый покойник ютился в мелеховском курене, и живые пили его васильковый трупный запах.
XVII
Мелеховы на двенадцатый день после известия о смерти Григория получили от Петра два письма сразу. Дуняшка еще на почте прочитала их и – то неслась к дому, как былка, захваченная вихрем, то, качаясь, прислонялась к плетням. Немало переполоху наделала она по хутору и неописуемое волнение внесла в дом.
– Живой Гриша!.. Живой наш родненький!.. – рыдающим голосом вопила она еще издали. – Петро пишет!.. Раненый Гриша, а не убитый!.. Живой, живой!..
Здравствуйте, дорогие родители, – писал Петро в письме, помеченном 20 сентября. – Сообщаю вам, что наш Гришка чудок не отдал Богу душу, а сейчас, слава богу, находится живой и здоровый, чего и вам мы желаем от Господа Бога, здравия и благополучия. Под городом Каменка-Струмиловом был ихний полк в бою, и в атаке видали казаки из его взвода, что срубил его палашом венгерский гусар и Григорий упал с коня, а дальше ничего не было нам известно, и, как я ни пытал у них, ничего не могли они рассказать. После уж узнал я от Мишки Кошевого, – приезжал Мишка в наш полк для связи, – что пролежал Григорий до ночи, а ночью очухался и пополоз. И пополоз он, по звездам дорогу означая, и напал на раненого нашего офицера. Был этот офицер раненый – подполковник драгуновского полка, и ранило его снарядом в живот и в ноги. Григорий взял его и тянул волоком на себе шесть верст. А за это вышла ему награда – Георгиевский крест, и в младшие урядники произвели Гришку. Вот так! Ранение у Гришки пустяковое, скобленул его неприятель палашом в голову, кожу стесал; а упал он с коня, и омороком его вдарило. Зараз он в строю – говорил Мишка. Вы извиняйте, что так написано. Пишу на седле, и дюже качает.
В следующем письме просил Петро прислать ему сушеной вишни «с родимых донских своих садов» и просил не забывать, писать чаще; там же ругал он Григория за то, что, по словам казаков, плохо Гришка присматривает за конем, – а ему, Петру, обидно, так как конь Гнедой – его, Петра, собственный и кровный; просил отца написать от себя Григорию.
«Я ему доводил до ума через казаков, что если он не будет ухаживать за конем, как за своим добром, то встренемся и я ему морду в кровь побью, хотя он и крестовый кавалер теперь», – писал Петро, а затем следовали бесчисленные поклоны, и сквозь мятые, подмоченные дождем строки письма ощутимо дышала горькая грусть. Не сладко, видно, и Петру вливалась служба.
Жалко было глядеть на Пантелея Прокофьевича, ошпаренного радостью. Он, сграбастав оба письма, ходил с ними по хутору, ловил грамотных и заставлял читать, – нет, не для себя, а радостью поздней хвастал старик перед всем хутором.
– Ага! Вишь, как Гришка-то мой? А? – Он поднимал торчмя копытистую ладонь, когда читающий, спотыкаясь, по складам, доходил до того места, где Петро описывал подвиг Григория, на себе протащившего шесть верст раненого подполковника.
– Первый крест изо всего хутора имеет, – гордился старик и, ревниво отбирая письма, хоронил их в подкладку мятой фуражки, шел дальше в поисках другого грамотного.
Сам Сергей Платонович, увидя его из окошка лавки, вышел, снимая картуз.
– Зайди-ка, Прокофьевич.
Он жал старику руку своей мясистой белой рукой, говорил:
– Ну, поздравляю, поздравляю… Кхм… Таким сыном гордиться надо, а вы его отпоминали. Читал про его подвиг в газетах.
– И в газетах прописано? – давился Пантелей Прокофьевич сухой спазмой.
– Есть сообщение, читал, читал.
Сергей Платонович сам достал с полки три четвертки лучшего турецкого табаку, не вешая насыпал в кулек дорогих конфет; передавая все это Пантелею Прокофьевичу, сказал:
– Будешь Григорию Пантелеевичу посылать посылку – перешли от меня поклон и вот это.
– Бож-ж-же мой! Честь-то Гришке какая!.. Весь хутор об нем гутарит… Дожил я… – шептал старик, сходя со ступенек моховского магазина. Он высморкался, рукавом чекменька раздавил щекотавшую щеку слезу, подумал: «Старею, видно. Слабый на слезу стал… Эх, Пантелей, Пантелей, куда жизню размытарил-то? Кремнем раньше был, с баржи мешки по восьми пудов таскал, а теперя? Подкосил меня Гришка трошки…»
Он хромал по улице, прижимая к груди кулек с конфетами, и опять мысль его, как чибис над болотом, вилась вокруг Григория, набредали на память слова из Петрова письма. Тут-то и повстречался ему сват Коршунов. Он первый окликнул Пантелея Прокофьевича:
– Эй, сват, постой-ка!
Они не виделись со дня объявления войны. С тех пор как ушел Григорий из дому, установились меж ними отношения не то что враждебные, а холодно-натянутые. Мирон Григорьевич злился на Наталью за то, что она унижается перед Григорием, ждет от него милостыни. И его, Мирона Григорьевича, заставляет переживать подобное же унижение.
– Сука поблудная, – в семейном кругу ругал он Наталью, – жила бы дома у отца, а то ишь пошла к свекрам, слаже ей хлеб там. Через нее, дуру, и отцу приходится страму принимать, перед людьми глазами моргать.
Мирон Григорьевич подошел к свату вплотную, сунул конопатую руку, согнутую лодочкой.
– Здорово живешь, сваток!
– Слава богу, сват.
– Ты, никак, с покупкой?
Пантелей Прокофьевич, топыря правую свободную руку, отрицательно покачал головой.
– Это, сват, герою нашему подарки. Сергей Платонович, благодетель, про его геройство вычитал в газетах и дарит ему конфетов и легкого табаку. «Пошли, грит, своему герою от меня поклон и подарки, пущай он и в будущие времена так же отличается». Ажник слеза его прошибла, понимаешь, сват? – безудержно хвастал Пантелей Прокофьевич и пристально глядел в лицо свата, стараясь угадать произведенное впечатление.
Под белесыми веками свата копились световые тени, они-то и делали его опущенный взгляд насмешливо улыбающимся.
– Та-а-ак, – крякнул Коршунов и направился через улицу к плетню.
Пантелей Прокофьевич поспешал за ним, разворачивая кулек пальцами, объятыми злобной дрожью.
