Стр. 3, строка 13 сн.
Вместо: очень хороши — в «Совр.»: очень хорошо. Печатается по изданию 1873 г.
Стр. 12, строка 6 сн.
Вместо: толкнул — в «Совр.» и во всех изданиях: толкнув. Печатается в силу соображений грамматической правильности.
Стр. 20, строка 13 св.
Вместо: на одном из столов (взято по «Совр.», так как такой оборот встречается у Толстого) — в изд. 73 г.: за одним из столов.
Стр. 23, строка 10 сн.
Вместо: ни в какой — в «Совр.» и изд. 1873 г.: ни в широкой.
Печатается по изд. 1886 г.
Стр. 24, строка 3 св.
Вместо: образования — в «Совр.» (описка или опечатка): образовании.
Рукопись окончательной редакции «Люцерна» до нас не дошла, не сохранились также и корректурные листы журнального текста, которые выправлял сам автор, судя по записи Дневника от 22 августа: «Получил корректуры, переправлял кое-как. Ужасно взбалмошно. Послал». За то сохранилась почти полностью черновая «Люцерна», представляющая собой ту первоначальную редакцию рассказа, которую Толстой набросал под свежим впечатлением пережитого эпизода в течение трех дней, 9–11 июля, в Люцерне. Рукопись эта написана на отдельных листках почтовой бумаги, в три приема, судя по различному качеству бумаги и по некоторым отличиям в почерке; начало рассказа (кончая словами: «никто не бросил ему копейки») написано на очень тонкой желтоватой бумаге-верже, мелким почерком и рыжеватыми чернилами; продолжение (кончая словами: «… о состоянии крымских…») на более плотной и белой бумаге, с клеймом «Bath», почерком более крупным и черными чернилами; последняя же часть рассказа, от которой впрочем сохранился только один полулист, написана на голубой бумаге, также с клеймом «Bath», вторая же половина листа, содержавшая самое окончание рассказа, повидимому, утрачена. Всего в рукописи 6½ листков или 26 страниц, из которых 2 страницы чистые. Нумерация имеется только на двух первых листках, остальные ненумерованы. Сохраняется рукопись в Толстовском кабинете Всесоюзной библиотеки им. В. И. Ленина. Папка III. 5.
Как уже было указано выше, рассказ «Люцерн» был задуман первоначально в форме письма, воображаемым адресатом которого должен был быть В. П. Боткин. Поэтому начало рассказа читается в черновой следующим образом:
«Давно уже я собирался писать вамъ из-за границы. Многое такъ сильно, ново и странно поражало меня, что мнѣ казалось мои замѣтки (ежели бы я съумѣлъ искренно передать свои впечатлѣнія) могли бы быть не лишены интереса для читателей вашего журнала. Кое-что я набросалъ съ тѣмъ, чтобы со временемъ, на свободѣ и посовѣтовавшись съ друзьями, возстановить, ежели будетъ того стоить; но впечатлѣніе вчерашняго вечера въ Люцернѣ такъ сильно засѣло мнѣ въ воображенье, что только выразивъ его словами, я отдѣлаюсь отъ него, и что, надѣюсь, оно на читателей подѣйствуетъ хоть въ сотую долю такъ, какъ на меня подѣйствовало».
За этим кратким вступлением следует вписанное между строк заглавие: «Изъ путевыхъ записокъ Князя Нехлюдова», а затем начинается самый текст рассказа:
«Люцернъ небольшой Швейцарский городокъ на берегу озера 4-хъ кантоновъ. Недалеко отъ него находится гора Риги, съ которой очень много видно бѣлыхъ горъ, гостинницы здѣсь прекрасные, кромѣ того тутъ скрещиваются три или четыре дороги, и потому здѣсь путешественниковъ бездна. Изъ путешественниковъ, какъ вообще въ Швейцаріи, на 100 — Англичан 99».
Это краткое описание Люцерна почти совпадает с печатным текстом; в нем только нет ссылки на «Путеводитель» Мёррэя (Murray), которая внесена Толстым в окончательную редакцию. Самое построение рассказа, расположение частей, их связь и последовательность в обеих редакциях остались те же; различия касаются только отдельных частностей, из которых некоторые опущены автором при окончательной обработке рассказа, а другие, наоборот, внесены им вновь. Так, например, желая подчеркнуть диссонанс между искусственной прямой «как палка» набережной, с ее симметрическими липками и скамейками, и окружающей гармонически-цельной и свободно-разнообразной природой, Толстой замечает в первоначальном наброске рассказа: «как будто рафаелевской мадонѣ заклеили бы подбородокъ золотой каемкой»; в окончательной редакции это сравнение опущено. Значительно расширено в окончательной редакции описание чопорного английского общества за табль-д’отом, а также приведенная для сравнения характеристика веселой и живой компании парижского пансиона, которой в первоначальной редакции рассказа посвящена всего одна фраза:
«То ли было дѣло нашъ пансіонъ въ Парижѣ, гдѣ мы спорили съ одного конца стола на другой, рѣзвились и послѣ обѣда тотчасъ принимались всѣ, и аббатъ, и испанская графиня, и всѣ танцовать la polka или играть въ фанты».
Встреча с бродячим музыкантом, характеристика его пения, сцена перед Швейцергофом, разговор с ним на улице, а затем в ресторане, столкновение с ресторанной прислугой, — все это изложено в первоначальной редакции почти в том же виде, как и в окончательной. Изменения касаются большей частью стиля и направлены в сторону развертывания того, что в черновой только намечено двумя-тремя штрихами. Но встречаются и некоторые изменения, затрагивающие самое содержание рассказа; в некоторых случаях опущены те или другие подробности, которые почему-либо показались автору излишними, но которые, однако, могут представлять для нас известный интерес. Приводим некоторые из этих вариантов первоначальной редакции:
В журнальном тексте автор оттеняет во французских фразах бродячего музыканта особенности его произношения, указывающие на его происхождение из немецкой части Швейцарии (из кантона Ааргау, по французски — Argovie): «bauvre tiaple», «quelque chosse»;[307] в черновой рукописи этого оттенка произношения не отмечено и французские слова даются в обычной транскрипции.
Зал, в который первоначально ввели рассказчика вместе с бродячим певцом, в окончательной редакции назван «распивочной для простого народа»; в черновой же рукописи сказано: «это была, как я видел, людская»; последнее определение представляется более точным, в виду неоднократного упоминания о «горбатой судомойке», занятой мытьем посуды; характерно также, что в рассказе нет никаких указаний на присутствие в зале посторонних посетителей.
В черновой рукописи на вопрос лакея: «Простого вина прикажете?» — рассказчик отвечает: «Шампанского Moёte»; первоначально было написано: «Шампанского и самого лучшего», затем Толстой зачеркнул последние слова и вписал сверху, между строк, наименование марки вина; в окончательной же редакции эта деталь была снова опущена, и вся фраза восстановлена в первоначальном виде.
В рассказе бродячего музыканта относительно причины, побудившей его заняться своим ремеслом, в черновой рукописи говорится: «28 лет тому назад у него сделался панори в пальце»; в печатном тексте: «Двадцать два года тому назад у него сделался костоед в руке, лишивший его возможности работать». Интересно отметить, что панори (panoris) значит по-французски ногтоеда, а не костоеда (la саrіе). Так как разговор велся по-французски, то, очевидно, музыкант употребил в нем приведенное в черновой рукописи французское выражение, которое автор счел нужным при окончательной обработке своего рассказа перевести на русский язык, но употребил для этого не соответствующее выражение.
На вопрос рассказчика относительно автора «песни Риги» в печатном тексте говорится: «Был один немец в Базеле, умнейший был человек, это он сочинил ее»; в черновой же рукописи названа и фамилия этого лица — Фрейганг. Трудно сказать, почему Толстой счел нужным опустить эту фамилию в окончательной редакции. Может быть, он сам сомневался, правильно ли он ее расслышал и хорошо ли запомнил.[308]
Заключительная часть рассказа, посвященная размышлениям и лирическим излияниям автора по поводу поразившего его случая в Швейцергофе, подверглась в окончательной редакции значительной переработке, в виду этого приводим ее по первоначальному тексту черновой рукописи:
«Да вотъ она, цивилизація. Не смѣшной вздоръ говорилъ Руссо въ своей рѣчи о вредѣ цивилизаціи на нравы. Всякая мысль человѣка и ложна и справедлива — ложна односторонностью по невозможности человѣка обнять всей истины, и справедлива по выраженію одной стороны человѣческихъ стремленій. Возможенъ ли таковой фактъ въ деревнѣ Русской, Французской, Итальянской? Нѣтъ. A вѣдь всѣ эти люди христіане и гуманные люди. Провести въ общемъ гуманную идею разумомъ, — позаботиться о безбрачіи китайцевъ въ Индіи, о состоянии Крымскихъ татаръ въ Турціи, распространять христіанство, составлять общество исправленія, — это ихъ дѣло. Но при этихъ поступкахъ, что̀ руководитъ члена палаты или духовное лицо, подающее большой проэктъ, — тщеславіе, корысть, честолюбіе, — кажется, спорить нечего. A гдѣ же первобытное, primesautier, чувство человѣка? — Его нѣтъ и оно исчезаетъ по мѣрѣ распространенія цивилизаціи, т. е. корыстной, разумной, себялюбивой ассоціаціи людей, которую называютъ цивилизаціей, и которая діаметрально противоположна ассоціаціи инстинктивной, любовной.
