Жесточе всех обходились с пленными крестьяне, которые зарывали их живыми в землю.
– Пускай он своею смертью помрет, – говорили они, – мы не будем отвечать за убийство пред Богом.
Иные покупали их у казаков за несколько грошей, приводили к себе в деревню и передавали нечистого врага (как они называли французов) связанного ребятишкам на умерщвление с истязаниями всякого рода, чтобы дети их, говорили они, разумели, как истреблять нехристей. Может быть, что дошедшие до меня рассказы о том были преувеличены; но я сам слышал одного крестьянина, говорившего, что «пленные вздорожали, к ним приступу нет, господа казачество прежде продавали их по полтине, а теперь по рублю просят».
В 1812 году взято было нами в плен 180 тысяч человек, из коих едва ли 30 тысяч возвратились в свое отечество. Французы оставили в России 1400 орудий и всю казну, от которой обогатились преимущественно казаки. Довольно странно, что некоторые из бродящих по дороге французов, забыв опасность, грабили вместе с казаками казну Наполеона и, в общей суматохе, лазили в фургоны, от коих, разумеется, были отбиты. Иным, однако же, удавалось вытащить несколько золота, которое у них, впрочем, на месте же и отбирали.[97]
Наши солдаты тоже много потерпели от холода. Потеря наша замерзшими состояла, может быть, более чем из 1000 человек. Кроме того, люди у нас от трудов сильно ослабевали. На переходах оставалось по дороге большое количество усталых, из коих часть впоследствии присоединилась к своим полкам, другая же сворачивала в сторону от дороги и бродила по селениям. Помню, что под Радушкевичами весь Минский пехотный полк состоял только из 80 человек нижних чинов; в иных ротах других полков было только по 7, 8 и 10 рядовых. Солдаты ходили в лаптях, одевались в серые крестьянские кафтаны и в чем попало. И офицеры немногим лучше одевались; многие ходили в нагольных тулупах и отличались от рядовых только остатками нитяного шарфа, которым подпоясывались.[98]
По прибытии в Вильну численность нашей армии значительно уменьшилась. Войско, приведенное из Молдавии Чичаговым, находилось в лучшем состоянии, почему мы расположились около Вильны на квартирах, а Чичагов продолжал преследование неприятеля до Ковны, где он и остановился на р. Неман.
После соединения с главной армией на р. Березине Витгенштейн снова отделился для преследования остатков французских корпусов – Удино, Виктора и Сен-Сира и для наблюдения за Прусским корпусом генерала Йорка, который находился в Митаве. По сделанному с ним договору, военные действия с пруссаками прекратились, после чего они отступили в свои границы. Затем последовали с прусским королем переговоры о вступлении с нами в союз. Витгенштейн перешел за Неман и взял несколько прусских городов, которые были заняты французами.
Вскоре государь и великий князь Константин Павлович приехали в Вильну. Кутузов был пожалован званием светлейшего князя Смоленского и орденом Св. Георгия 1-й степени; чином фельдмаршала был он награжден еще за Бородинское сражение. Государь, невзирая на заслуги, оказанные войсками, ознаменовал прибытие свое в Вильну арестованием нескольких офицеров гвардейских за несоблюдение формы в одежде. Константин Павлович, по добродушию своему, много заботился об облегчении участи французов, погибавших ежедневно сотнями на улицах Вильны. Наш генерал граф Сент-При был назначен для призрения пленных, которые называли его своим благодетелем. В Вильне встретился я с родственником, Николаем Аполлоновичем Волковым, с которым некоторое время вместе учился у моего отца. Он только что определился на службу из камер-пажей, откуда был выпущен поручиком в какой-то егерский полк, из которого Сент-При взял его к себе в адъютанты, причем перевел тем же чином в лейб-гвардии Семеновский полк; теперь же Волков уже полгода полковником.
При вступлении в Вильну улицы во многих местах были завалены мертвыми французами; везде жгли навоз для предохранения города от заразы. Оставшиеся в Вильне французы во множестве бродили по улицам полунагие, испрашивая милостыни у проходящих; в числе их были штаб– и обер-офицеры. В госпиталях их лежало по нескольку человек на одной кровати и под кроватями. Мертвых же (иногда и умирающих), которых не успевали выносить, выбрасывали из окна со второго этажа на улицу. Мы застали еще в Вильне сформированных французами из местных поляков жандармов, которые при нас еще несколько времени исправляли полицейские должности. В Вильне приобретены были нами большие склады оружия, амуниции и платья, коего часть продали прусскому королю, потому что он был совершенно обобран и ему трудно было вооружить армию для содействия нам.
Приехав в Вильну, я остановился с Перовским на прежней квартире моей, в доме Стаховского в Рудницкой улице; но Стаховского самого в городе не было, и, как я был знаком с евреем, который в сем доме жил со своим семейством, то я у него остановился в одной с ним комнате. Еврей этот был человек умный, начитанный и гостеприимный. Он меня принял очень хорошо и дал мне лучший угол в комнате, где лежал старый больной отец его. Я был так слаб, что не мог выходить. Когда я снял с себя солдатскую шинель, то нашел на себе только остатки сюртука, когда же скинул сапоги, то увидел вместо носков только лоскутки вязаных ниток. Я обмылся, очистился и через два дня достиг до того, что мне только оставалось сапоги переменить. Я вспомнил, что в санях была еще какая-то пара сапог, но когда хватился, то не нашел ее более: старый мой московский повар Евсей Никитич, по прибытии в Вильну, принялся пить и, пропив свои деньги, спустил туда же и мои сапоги. Евсей Никитич только по вечерам возвращался домой на четвереньках, и как он не был в состоянии переползти через высокий порог калитки, то ночевал на улице; когда же переправа через порог ему удавалась, то он забирался в сани, спал и на другой день снова отправлялся до рассвета в шинок променивать пожитки мои на вино.
Однажды сидел я ввечеру с Перовским в единственно освещенном углу довольно обширной комнаты моей, читая la Henriade Travestie[99] (книга, помнится мне, поднятая после Краснинских дел на большой дороге, где часто находились выброшенные из французских фургонов книги, добытые ими при разграблении ими Москвы). Мы смеялись обороту, который дан сочинителем рассказу о смерти Генриха IV: «A ces mots le roi fit un pet, et ce fut le dernier qu’il eut fait»,[100] как обоняние наше было неожиданно поражено самым отвратительным запахом.
Оглянувшись, мы увидели в темном углу француза, стоявшего на коленях в дверях; он был почти совсем наг. Вместо шапки и обуви голова и ноги его покрывались от стужи телячьими ранцами. Он прочитал молитву Pater Noster[101] и, вползши в середину комнаты, расположился на полу, чтобы перевязать отмороженные ноги свои, от тления коих распространялся ужасный смрад. Я крикнул ему, чтобы он убирался; но француз, не трогаясь с места, просил пощады.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
