– Добрый вечер, господа! – Возле лодки встал монументик. Веки целомудренно опущены. Улыбались выпершие вперед нос, нижняя челюсть и губы.
Мелькнуло, пропало лебедино-белое. Вскрик. Зонтик выпрыгнул в воду и поплыл. Лохматый зверь выскочил из лодки на Краггса:
– Ч-черт! Какое – какое вы имеете… Да я вас просто – я вас…
Мистер Краггс улыбался, опустив веки. Страшные крабовые клешни разжались, заклещили руки Адама прекрасной леди-Яблоко – и Адам, пыхтя, забился в капкане. Мистер Краггс улыбался.
– Вы – пойдете – со мною – на ближайшую – полицейскую станцию. Вы и ваша дама, – я очень сожалею. Вы объявите там имена – свое и вашей дамы. И мы встретимся потом на суде: мне очень жаль говорить об этом. О, вы скажите леди, чтобы она перестала плакать: за нарушение нравственности в общественном месте – наказание вовсе не такое большое.
– Послушайте… ч-черт! Вы отпустите мои руки? Я вам говорю…
Но мистер Краггс держал крепко. Леди-Яблоко стояла теперь в песке на коленях, прикрывала лицо ладонями и, всхлипывая, несвязно умоляла. Мистер Краггс улыбался.
– Мне, право, очень жаль вас, моя дорогая леди. Вы еще так молоды – и фигурировать на суде…
– О, все что хотите – только не это! Ну хотите – хотите… – Руки леди лебедино белели в лохматой темноте.
– Ну, хорошо: только – ради вас, очаровательная леди. Обещайте, что вы больше ни-ког-да…
– О, вы такой… милосердный… как Бог. Обещаю вам – о, обещаю!
Одной клешней все еще держа обмякшего, убитого Адама, другою – Краггс вытащил свисток и вложил в рот:
– Вот видите: один шаг – и я свистну… – Он отпустил пленника. Оглядел его с шелковых носков до головы, прикинул на глаз – и коротко бросил:
– Пятьдесят гиней.
– Пятьдесят… гиней? – сделал тот шаг на Краггса.
Свисток Краггса заверещал – еще пока чуть слышно, но сейчас… Пленник остановился.
– Ну? У вас чековая книжка с собой? Я вам посвечу, – любезно предложил мистер Краггс, вытащил карманный электрический фонарик.
Пленник, скрипя зубами, писал чек в Лондон-Сити-энд-Мидланд-Бэнк. Леди остолбенелыми глазами плыла за своим зонтиком: зонтик медленно и навеки исчезал в лохматой темноте. Мистер Краггс, держа свисток в зубах, улыбался: два месяца были обеспечены. Пятьдесят гиней! Так везло мистеру Краггсу нечасто.
6
Темно. Дверь в соседнюю комнату прикрыта неплотно. Сквозь дверную щель – по потолку полоса света: ходят с лампой, что-то случилось. Полоса движется все быстрей, и темные стены – все дальше, в бесконечность, и эта комната – Лондон, и тысячи дверей, мечутся лампы, мечутся полосы по потолку. И может быть – все бред…
Что-то случилось. Черное небо над Лондоном – треснуло на кусочки: белые треугольники, квадраты, линии – безмолвный, геометрический бред прожекторов. Куда-то пронеслись стремглав ослепшие слоно-автобусы с потушенными огнями. По асфальту топот запоздалых пар – отчетливо – лихорадочный пульс – замер. Всюду захлопывались двери, гасли огни. И вот – выметенный мгновенной чумой, опустелый, гулкий, геометрический город: безмолвные купола, пирамиды, окружности, дуги, башни, зубцы.
Секунду тишина вспухала, истончалась, как мыльный пузырь, и – лопнула. Загудели, затопали издали бомбами чугунные ступни. Все выше, до неба, бредовое, обрубленное существо – ноги и брюхо – тупо, слепо вытопывало бомбами по кубическим муравьиным кочкам и муравьям внизу. Цеппелины…
Лифты не успевали глотать: муравьи сыпались вниз по запасным лестницам. Висли на подножках, с грохотом неслись в трубах – все равно куда, вылезали – все равно где. И толпились в бредовом подземном мире с нависшим бетонным небом, перепутанными пещерами, лестницами, солнцами, киосками, автоматами.
– Цеппелины над Лондоном! Экстра-экстренный выпуск! – шныряли механические, заводные мальчишки.
Мистер Краггс несся в вагоне стоя, держась за ремень, и не подымал глаз от экстренного выпуска. Цеппелины и шляпы все прибывали, сдвинули его с пьедестала – вперед – к чьим-то коленям – колени дрожали. Мистер Краггс взглянул: леди-Яблоко.
– Ах, вот как? И вы здесь? Очень приятно, очень… Прошу извинения: так тесно… – Мистер Краггс снял цилиндр с улыбкой.
Леди-Яблоко была одна. Леди-Яблоко ответила мистеру Краггсу улыбкой, тупо-покорной.
В левом внутреннем кармане мистера Краггса лежал чек на пятьдесят гиней и грел сердце мистера Краггса. Мистер Краггс любезно шутил:
– Мы, как древние христиане, вынуждены спасаться в катакомбах. Не правда ли, мисс, очень забавно?
Мисс должна была смеяться – и не могла. Изо всех сил – и наконец засмеялась, вышло что-то нелепое, неприлично-громкое, на весь вагон. Со всех сторон оборачивались. Мистер Краггс, приподняв цилиндр, торопливо продвигался вперед…
– Гаммерсмис! Поезд нейдет дальше! – кондуктор звякнул дверью, полились из вагона.
Сверху, сквозь колодцы лифтов и лестниц, был слышен глухой чугунный гул. Цилиндры и огромные, наискось надетые, шляпы – остались на платформе, влипли в ослепительно-белые стены, слились с малиновыми и зелеными плакатами, с неподвижно мчащимися лицами на автомобиле «Роллс-Ройс», с «Автоматическим солнцем». В белых кафельных катакомбах спасалась толпа странных плакатных христиан.
Леди-Яблоко потерянно огляделась, зацепилась глазами за единственную знакомую фигуру – со сложенными на животе клешнями и вышлепывающими лапами – и механически, во сне, вошла в лифт вместе с Краггсом. Лифт понес их наверх, на улицу.
Там, в черном небе, мелькали белые треугольники, линии, неслись с топотом и гулом глухие черепахи-дома, деревья. Леди-Яблоко догнала Краггса:
– Послушайте… Простите… Не можете ли вы меня, ради бога, куда-нибудь… Мне надо было в Лейстер-Сквере, я ничего не понимаю…
Чугунный монументик остановился устойчиво на секунду, века. Из-под опущенных век в темноте – лезвия глаз:
– Право, я очень сожалею. Но я тороплюсь домой. И кроме того… – Мистер Краггс неслышно смеялся, это было просто смешно – только подумать он – и… и… какая-то…
Перпендикулярно над головой, в истончающейся тишине, стрекотал громадный шершень. Мистер Краггс торопился: Лори была одна. Он быстро вышлепывал лапами по асфальту. Показалось, чек перестал шевелиться в кармане, мистер Краггс приостановился пощупать – и услышал дробные, дрожащие шажки сзади: издали к нему бежала тень, как потерянная, бесхозяйная собачка, робко, униженно.
Стало ясно: эта… эта женщина пойдет за ним до самых дверей, будет стоять всю ночь или сидеть на ступеньках, и вообще – что-то нелепое, как во сне.
Мистер Краггс вытер платком лоб, через плечо покосившись назад, – юркнул в первый темный переулочек: попасть в дом со двора.
Ощупью, по выщербленным в верее кирпичам, мистер Краггс разыскал свою калитку и стукнул. В темном окне спальни неясно пробелело лицо – это было явно лицо миссис Лори. Миссис Лори размахнулась и что-то бросила из окна. Что бы это все значило?
Мистер Краггс долго стучал, стучал все громче – на всю Аббатскую улицу, – но калитка не открывалась. Мистер Краггс обсуждал положение и старался вытащить из головы хоть что-нибудь удобопонятное, как вдруг топнули совсем рядом, тут, чугунные ступни, задребезжали верешки стекол, свалился цилиндр мистера Краггса, и, ловя цилиндр, монументик упал на асфальт.
7
По воскресеньям, когда мистера Краггса не было дома, миссис Лори принимала у себя мать и сестру.
В сумерках – они приходили из Уайт-Чэпеля, стучали тихонько в заднюю калитку и через кухню шли в столовую. В металлической столовой они садились на краешек стула, в шляпах пили чай, съедали по одному кусочку кекса.
– Ну, пожалуйста, милые, берите: у меня в буфете – другой такой же, целый… – Миссис Лори торжествующе открывала буфет.
– Нет, спасибо. Право же… – Гостьи глотали слюну и, сидя на краешке, одним ухом вслушивались за окошко, чтобы не прозевать знакомого вышлепыванья лап и вовремя исчезнуть в кухню. Но слышался только шорох по асфальту бесчисленных плетеных колясочек.
– Счастливая вы, Лори… – вздыхали гостьи, любуясь. – Помнишь, как ты, бывало, с нами на рынке… А теперь…
Мрамор миссис Лори розовел: это так нужно – извне получить подтверждение, что ты – счастливая…
Втроем шли в спальню. Миссис Лори зажигала свет, сияли хрустальные подвески, блестели глаза. На кровати, на стульях – невообразимо кружевное, и белое, и паутинное.
– Ну, Лори, пожалуйста. В белом вы, должно быть, прямо – королева.
Миссис Лори раздевалась за ширмой. Вышла – в черных чулках и в туфлях и в тончайшем белом: теплый мрамор миссис Лори чуть-чуть розовел сквозь белое, переливались, розовея, хрустальные подвески, и быстро колыхалась розовая занавесь на губах миссис Лори: вот-вот раздунется ветром.
– Счастливая вы, Лори… – вздыхали гостьи, любуясь.
