— Еще одно слово, Роз! — сказал Гарри. — Скажите, какие у вас основания? Дайте мне услышать их из ваших уст!
— Перед вами блестящее будущее, — твердо ответила Роз. — Вас ждут все почести, которых большие способности и влиятельные родственники помогают достигнуть в общественной жизни. Но эти родственники горды, а я не хочу встречаться с теми, кто может отнестись с презрением к матери, давшей мне жизнь, и не хочу принести позор сыну той, которая с такой добротой заступила место моей матери. Одним словом, — продолжала молодая девушка, отворачиваясь, так как стойкость покинула ее, — мое имя запятнано, и люди перенесут мой позор на невиновного! Пусть попрекают лишь меня, и я одна буду страдать.
— Еще одно слово, Роз, дорогая Роз, только одно! — воскликнул Гарри, бросаясь перед ней на колени. — Если бы я не был таким… таким счастливцем, как сказали бы в свете… если бы мне суждено было тихо и незаметно прожить свою жизнь, если бы я был беден, болен, беспомощен, вы и тогда отвернулись бы от меня? Или же эти сомнения рождены тем, что я, быть может, завоюю богатство и почести?
— Не настаивайте на ответе, — сказала Роз. — Этот вопрос не возникал и никогда не возникнет. Нехорошо, почти жестоко добиваться ответа!
— Если ответ ваш будет такой, на какой я почти смею надеяться, — возразил Гарри, — он прольет луч счастья на одинокий мой путь и осветит лежащую передо мной тропу. Произнести несколько коротких слов, дать так много тому, кто любит вас больше всех в мире, — не пустое дело! О Роз, во имя моей пламенной и крепкой любви, во имя того, что я выстрадал ради вас, и того, на что вы меня обрекаете, ответьте мне на один только этот вопрос!
— Да, если бы судьба ваша сложилась иначе, — сказала Роз, — и вы не намного выше меня стояли бы в обществе, если бы я могла быть вам помощью и утешением в каком-нибудь скромном, тихом и уединенном уголке, а не бесчестьем и помехой среди честолюбивых и знатных людей, — тогда мне проще было бы принять решение. Теперь у меня есть все основания быть счастливой, очень счастливой, но признаюсь вам, Гарри, тогда я была бы еще счастливее.
Яркие воспоминания о былых надеждах, которые она лелеяла давно, еще девочкой, воскресли в уме Роз, когда она делала это признание; но они вызвали слезы, какие всегда вызывают былые надежды, возвращаясь к нам увядшими, и слезы принесли ей облегчение.
— Я не могу побороть эту слабость, но она укрепляет мое решение, — сказала Роз, протягивая ему руку. — А теперь мы должны расстаться.
— Обещайте мне только одно, — сказал Гарри, — один раз, один только раз — ну, скажем, через год, а быть может, раньше — вы позволите мне снова заговорить с вами об этом… заговорить в последний раз!
— Но не настаивать на том, чтобы я изменила принятое мной решение, — с печальной улыбкой отозвалась Роз. — Это будет бесполезно.
— Согласен! — сказал Гарри. — Только услышать, как вы повторите его; если захотите — повторите в последний раз! Я положу к вашим ногам все чины и богатства, каких достигну, и если вы останетесь непоколебимы в своем решении, я не буду ни словом, ни делом добиваться, чтобы вы от него отступили.
— Пусть будет так, — ответила Роз, — это только причинит новую боль, но, может быть, к тому времени я в состоянии буду перенести ее.
Она снова протянула руку. Но молодой человек прижал Роз к груди и, поцеловав ее чистый лоб, быстро вышел из комнаты.
Глава XXXVI,
очень короткая и, казалось бы, не имеющая большого значения в данном месте. Но тем не менее ее должно прочесть как продолжение предыдущей и ключ к той, которая последует в надлежащее время
— Так, стало быть, вы решили уехать сегодня утром со мной? — спросил доктор, когда Гарри Мэйли уселся за завтрак вместе с ним и Оливером. — Каждые полчаса у вас меняются или планы, или расположение духа!
— Придет время, и вы мне скажете совсем другое, — отозвался Гарри, краснея без всякой видимой причины.
— Надеюсь, у меня будут на то веские основания, — ответил мистер Лосберн, — хотя, признаюсь, я не думаю, чтобы это случилось. Не далее чем вчера утром вы очень поспешно приняли решение остаться здесь и, как подобает примерному сыну, проводить вашу мать на морское побережье. Еще до полудня вы возвещаете о своем намерении оказать мне честь и сопровождать меня в Лондон. А вечером вы весьма таинственно убеждаете меня отправиться в дорогу, раньше чем проснутся леди, — в результате чего юный Оливер принужден сидеть здесь за завтраком, хотя ему следовало бы рыскать по лугам в поисках всяких красивых растений… Плохо дело, не правда ли, Оливер?
— Я бы очень жалел, сэр, если бы меня не было дома, когда уезжаете вы и мистер Мэйли, — возразил Оливер.
— Молодец! — сказал доктор. — Когда вернешься в город, зайди навестить меня… Но, говоря серьезно, Гарри, не вызван ли этот неожиданный отъезд каким-нибудь известием, полученным от важных особ?
— От важных особ, — ответил Гарри, — к числу которых, полагаю, вы относите моего дядю, не было никаких известий с того времени, что я здесь, и в эту пору года вряд ли могло произойти какое-нибудь событие, делающее мое присутствие среди них необходимым.
— Ну и чудак же вы! — сказал доктор. — Разумеется, они проведут вас в парламент на предрождественских выборах, а эти внезапные колебания и переменчивость — недурная подготовка к политической жизни. В этом какой-то толк есть. Хорошая тренировка всегда желательна, состязаются ли из-за поста, кубка или выигрыша на скачках.
У Гарри Мэйли был такой вид, будто он мог продлить этот короткий диалог двумя-тремя замечаниями, которые потрясли бы доктора не на шутку, но он удовольствовался словом «посмотрим» и больше не говорил на эту тему. Вскоре к двери подъехала почтовая карета, и когда Джайлс пришел за багажом, славный доктор суетливо выбежал из комнаты посмотреть, как его уложат.
— Оливер, — тихо произнес Гарри Мэйли, — я хочу сказать тебе несколько слов.
Оливер вошел в нишу у окна, куда поманил его мистер Мэйли; он был очень удивлен, видя, что расположение духа молодого человека было грустным и в то же время каким-то восторженным.
— Теперь ты уже хорошо умеешь писать? — спросил Гарри, положив руку ему на плечо.
— Надеюсь, сэр, — ответил Оливер.
— Быть может, я не скоро вернусь домой… Я бы хотел, чтобы ты мне писал — скажем, раз в две недели, в понедельник, — на главный почтамт в Лондоне. Согласен?
— О, разумеется, сэр! Я с гордостью буду это делать! — воскликнул Оливер, в восторге от такого поручения.
— Мне бы хотелось знать, как… как поживают моя мать и мисс Мэйли, — продолжал молодой человек, — и ты можешь заполнить страничку, описывая мне, как вы гуляете, о чем разговариваете и какой у нее… у них, хотел я сказать… вид, счастливый ли и здоровый. Ты меня понимаешь?
— О да, прекрасно понимаю, сэр, — ответил Оливер.
— Я бы хотел, чтобы ты им об этом не говорил, — быстро сказал Гарри, — так как моя мать стала бы писать мне чаще, что для нее утомительно и хлопотливо. Пусть это будет наш секрет. И помни — пиши мне обо всем! Я на тебя рассчитываю.
Оливер, восхищенный и преисполненный сознанием собственной значительности, от всей души пообещал хранить тайну и посылать точные сообщения. Мистер Мэйли распрощался с ним, заверив его в своем расположении и покровительстве.
Доктор сидел в карете; Джайлс (который, как было условлено, оставался здесь) придерживал дверцу, а служанки собрались в саду и наблюдали оттуда. Гарри бросил мимолетный взгляд на окно с частым переплетом и вскочил в экипаж.
— Трогайте! — крикнул он. — Быстрей, живей, галопом! Сегодня только полет будет мне по душе.
— Эй, вы! — закричал доктор, быстро опуская переднее стекло и взывая к форейтору. — Мне полет совсем не по душе. Слышите?
Дребезжа и грохоча, пока расстояние не заглушило этого шума и только глаз мог различить движущийся экипаж, карета катилась по дороге, почти скрытая облаком пыли, то совсем исчезая из виду, то появляясь снова по воле встречавшихся на пути предметов и извилин дороги. Провожающие разошлись лишь тогда, когда нельзя было разглядеть даже пыльное облачко.
А один из провожавших долго не спускал глаз с дороги, где исчезла карета, давно уже отъехавшая на много миль: за белой занавеской, которая скрывала ее от глаз Гарри, бросившего взгляд на окно, сидела Роз.
— Он как будто весел и счастлив, — произнесла она наконец. — Одно время я боялась, что он будет иным. Я ошиблась. Я очень, очень рада.
Слезы могут знаменовать и радость и страдание; но те, что струились по лицу Роз, когда она задумчиво сидела у окна, глядя все в ту же сторону, казалось говорили скорее о скорби, чем о радости.
Глава XXXVII,
