Но Сэмюэль знал. Все знал.
Калла пыталась отговорить Тоя, но он уже все обдумал. Сколько ни толкуй ему, не переубедишь.
– Понимаю, почему ты так поступаешь, – говорила Калла. – Но не могу смотреть спокойно. Ты не заслужил и половины того, что тебе выпало в жизни. Ты и так хлебнул горя, а тут еще и это.
– Зла я за свою жизнь тоже понаделал, – мягко сказал Той.
– Но и за чужое зло ты не в ответе, – настаивала Калла. – Ты ко всем справедлив, кроме себя.
– Нет, – вздохнул Той, – и к себе справедлив.
Калла потянулась сквозь решетку, он взял ее за руку. Лицо его на миг омрачилось.
– Ты не думай, я не рвусь туда, куда меня пошлют, – сказал он матери. – Но что поделаешь, в жизни случаются расставания. Все мы расстаемся, рано или поздно. Если уж уходить, то пока свеж вкус любви.
Позже зашла Уиллади повидаться с братом. Сердце было как кусок свинца.
– Знаю, ты меня слушать не станешь, – начала она. – Если ты не хочешь слышать, тебя не заставишь. Но на этот раз придется меня выслушать, потому что мы все тебя любим и не хотим потерять.
Той улыбнулся:
– И не потеряете. Просто я буду в других краях.
Уиллади затрясла головой, и злые слезы так и брызнули.
– Хватит, Той! Хватит улыбаться и делать вид, будто тебе все нипочем. Все эти годы, что бы ни случилось, ты прятал от всех боль. И когда пришел с войны на одной ноге, и когда Бернис превратила твою жизнь в ад, но сейчас дело другое. Конечно, если мы расскажем шерифу всю правду – не мозесовскую, а просто правду, – ни один суд присяжных не будет строг к Сэмюэлю.
– Не обманывайся, – возразил Той. – Люди судачат у нас за спиной. Спрашивают друг у дружки, что же такого натворил Сэмюэль, что его выгнали из церкви. А еще похождения Бернис и ее разговоры на каждом углу, что Сэмюэль бегал за ней, пока она не сдалась, и при всяком удобном случае уводил ее в вашу спальню, пока ты работала в баре…
Уиллади вытаращила глаза.
– Тебе в лицо этого не скажут, – продолжал Той. – Мне в лицо тоже не говорили, зато говорили в сторону, при мне. Только оттого, что из меня слова не вытянешь, меня держат за глухого.
Пришли дети. Сван, Нобл и Бэнвилл. От горя они не могли говорить, и Той просто обнял всех троих покрепче, хоть и мешали прутья решетки, и разрешил оставаться с ним сколько они пожелают.
– Когда ты вернешься, мы уже вырастем, – печально сказала Сван.
– Да, – кивнул Той. – А я буду уже стариком. Но любить вас буду ничуть не меньше. – И спросил у Бэнвилла: – Хорошо себя ведешь?
– Хорошо, как всегда. – Бэнвилл вздохнул тяжко, по-стариковски. – Так хорошо, что аж скучно.
Той улыбнулся, но дети не видели улыбки – все трое прижались к его груди, проклиная решетку, что мешала им.
– Ты как, уже получше, Сван? – спросил Той.
– Бабушка Калла говорит, будет лучше.
– Бабушка права, – сказал Той. – Помни ее слова.
И обратился к Ноблу:
– А ты, дружище? Все хорошо?
Нобл отступил на шаг и заглянул дяде в глаза.
– Не упускаю почву из-под ног, – ответил он. – Как ты учил.
Довольный Той кивнул.
– Значит, – сказал он, – я могу вздохнуть спокойно.
Глава 41
Рассказу Сван о мышах никто не верил. Точно так же не верили, будто Сэм Лейк взлетел в воздух. Однако никто не знал, чем объяснить находки из чулана на ферме Белинджера – обрывки веревок, лоскуты и изгрызенный в клочки холщовый мешок.
Однажды вечером, в конце апреля, Сэмюэль сидел на крыльце, держа на коленях Сван. На коленях она умещалась с трудом, но для Сэмюэля так и осталась малышкой.
– Я верю, что тебя спасли мыши, – сказал он ей. – Не помню, говорил ли я тебе.
– Даже если и не говорил, все равно, – отвечала Сван. – Я и так знаю, как знаю про то, что ты правда взлетел. – И спросила, не пора ли перестать рассказывать всем подряд. Может, хватит с них «просто правды»?
– А откуда же люди узнают, что на свете до сих пор бывают чудеса? – спросил Сэмюэль.
Сван ответила:
– Может быть, чудо нужно испытать на себе. А чужим рассказам о чудесах никто не верит. Просто решат, что человек совсем спятил.
По настоянию Тоя Мозеса дело его разобрали без отлагательств – как в старые времена, когда преступников вешали. И, как в старые времена, заседание суда было коротким – час одиннадцать минут, – и все это время зал был заполнен народом. Той, по собственному желанию, представился и, махнув в сторону присяжных, сделал заявление: «Виновен, ваша честь, чтоб мне провалиться». В своем обращении к суду Той за десять минут наврал столько, сколько не врал за всю жизнь. Из подслушанного в ту ночь разговора Сэмюэля и Уиллади он сделал сжатый, но исчерпывающий отчет, приукрасив его подробностями, собранными при осмотре тайной камеры пыток Раса Белинджера. Когда дошел до убийства, он так и сказал: «Свернул шею подонку». И еще заметил, что некоторые люди недостойны жить и он рад, что спровадил одного из таких на тот свет.
Сэмюэль Лейк попросил разрешения выступить свидетелем защиты. Защита (Той Мозес) отказала.
Судья вынес Тою приговор: двадцать лет тюрьмы. Возможно, десять за Йема Фергюсона и десять за Раса Белинджера, хотя вслух не уточнял.
Той от души поблагодарил судью.
Бернис на процессе не присутствовала, а присутствовала совсем в другом месте – в Шривпорте, где давно уже жила с неким Д. Э. Шулером. Д. Э. она встретила в баре в Эльдорадо, где он был проездом в Нэшвилл, по важному делу. Во всяком случае, так он сказал, а Бернис приняла на веру каждое слово.
Бернис покорило, что Д. Э. – музыкальный продюсер (точнее, станет продюсером, как только сделает себе имя) и ищет яркую вокалистку. В тот же вечер Бернис явилась на прослушивание, на котором не спела ни ноты, и с тех пор они были вместе.
Прямо из зала суда Эрли Микс отвез Тоя домой, проститься с родными по-настоящему, чтобы им не так больно было вспомнить. Это, строго говоря, незаконно, и Бобби Спайке так и сказал, когда Тоя вели к машине. Эрли ответил: превращать жизнь помощника шерифа в ад тоже незаконно, но он это умеет и, если его и дальше злить, так и сделает.
Во дворе у Каллы взрослые уселись вокруг стола и беседовали, как на обычных семейных посиделках. Сид купил у соседа-фермера свинью и зажарил в яме на заднем дворе. А к ней были картофельный салат Каллы, тушеная фасоль Милли да печенье и кукурузная запеканка Уиллади – словом, не обед, а настоящий пир. Той сказал Милли, что ничего вкуснее ее торта отродясь не едал, и Милли засветилась, как Солнечный Лучик.
Вначале Сван с братьями было не по себе и впору умереть от горя, но к концу они хотя бы отчасти примирились с неизбежным. Расстаются они не навсегда, сказал Той. Двадцать лет – вовсе необязательно двадцать. Как повезет.
